Пассажиры империала - Луи Арагон

на берег моря… Я один раз уже был на берегу моря… Ох, и песку там!

Пьер Меркадье слушает внука… своего внука… Мария сидит рядом и, как всегда, тревожно озирается по сторонам: не пройдёт ли кто из знакомых по проспекту Булонского леса. Жарко. Над воскресной сутолокой и толпой праздношатающихся закатывается солнце. На маленьком Жанно белая курточка и коротенькие штанишки из джерси. Он делает пирожки при помощи песочницы в форме рыбы. На земле уже целая стая рыб. Немножко повреждённых: наделав рыб, Жанно решил у каждой выколоть один глаз. Пальцем.

— А ты, дядя, никогда не был на море?

Ну, конечно, Пьер Меркадье был на море. Даже несколько раз.

— А ты купаешься? Я, знаешь, не люблю плавать: море солёное…

Его внук… Если он уедет, уж не увидишь его тут каждое воскресенье. Няне пришлось открыть тайну, объяснить причину его привязанности к мальчугану, а то она всё тревожилась. Теперь Мария знает, кто он такой… Экое диво, старик-то оказывается барынин муж. Подумать только, он мог бы иметь внука при себе… а нельзя… И растрогавшись, Мария находит что всё это так непонятно и глупо. Но ведь всяк по-своему с ума сходит.

До сознания Пьера не сразу доходит мысль, что для него означает разлука с Жанно. Уедет ребёнок… Ладно, значит, два месяца его не видеть… а потом? Два месяца недолгий срок. Но за эти два месяца можно умереть. Пьер всё чаще думает о смерти. О своей смерти. И каждый раз проникается глубоко поэтической жалостью к себе. Мысль о близкой смерти придаёт всему особый смысл и цену. «Может быть, в последний раз я вижу Триумфальную арку». И Триумфальная арка сразу становится чем-то необыкновенным.

— Милый Жан, если ты уедешь к морю… ты меня больше не будешь видеть по воскресеньям…

— Нет, — говорит Жанно, — это ты меня больше не будешь видеть…

Отлично! Меркадье улавливает разницу. Он улыбается: «А у тебя, Жан, по воскресеньям не будет палочки ячменного сахару».

Жанно отвечает не сразу, а поразмыслив. Разумеется, ячменного сахара не будет. Но жалеть нельзя. Он ведь мужчина. И потом — море… а сколько там песку!..

— Нет, — говорит он, — я не буду о тебе скучать… Не стану о тебе думать… Я тебя позабуду… Там будут девочки: на берегу моря всегда бывают девочки…

Мари находит, что так с дедушкой разговаривать не полагается. Правда, малыш не знает, что этот старик — его дедушка. Но всё-таки.

— Во-первых, мы ведь не сейчас уезжаем, — говорит она. — Мы ещё и в следующее воскресенье сюда придём…

Ещё одно воскресенье!.. Меркадье радуется этой милостыне, брошенной ему судьбой. А что потом делать всё лето? Репетировать олухов, торчать целые дни в школе, чувствовать во рту вкус чернил, а в воскресенье…

— Знаешь, мадам Сельтсам очень больна…

— Мадам Сельтсам? А кто она такая, Жан, эта мадам Сельтсам?

— Мама Софи. Ей дают кислородные подушки…

И Жанно думает: «А мне будут давать кислородную подушку, если я заболею?» Да, ему будут давать подушку. Тогда он пытается изобразить больного, втягивает щёки и присасывает их изнутри чтобы они были впалые.

Забавный мальчишка.

Он пошёл со своей няней в сторону площади Звезды. Пьер следит за ним взглядом… Как-то странно думать теперь о летних каникулах… Так ясно он вдруг ощутил своё одиночество. Час ещё не поздний. Куда пойти?

Кто-то тронул его за плечо. Он обернулся. Да это госпожа Тавернье, честное слово! И ещё как разодета! В честь прогулки по проспекту Булонского леса надела шляпку с эгреткой и драпированное платье, честное слово! Пьер сжал себе кончик носа, чтоб не расхохотаться. Какими судьбами? Дора что-то сконфуженно пролепетала, потом призналась. Это сильнее её. Уж сколько недель её искушала эта мысль. Так хотелось посмотреть на мальчика, издали, только издали. Ну и вот — выследила. Что ж теперь? Ох, только не сердитесь, не сердитесь, пожалуйста! Уж ей так хотелось, и вместе с тем так было тяжело. И слово «тяжело» Дора произнесла, понизив голос, — ведь это был намёк на то, о чём они не говорили, но что с безмолвного их согласия существовало меж ними, — намёк на любовь, о которой они никогда не скажут друг другу… В сущности, ему было так страшно остаться одному, и тут появилась Дора… Немножко смешная. Ничего. Всё-таки компания.

— Не пройтись ли нам, мадам Тавернье?

Дора приняла предложение с благодарностью. Они отправились.

— Ну, как вам понравился мой маленький Жан?

— Уж такой славный! Просто прелесть! Он на вас похож.

Гм! Ничего. Всё-таки приятно, что есть с кем поговорить о мальчугане. Ведь с Мейером или с его старухой матерью он, в сущности, не может говорить о Жанно, — они сейчас же начинают приставать, чтобы он помирился со своей семьёй, а это его раздражает. С госпожой Тавернье нечего бояться таких неприятностей.

— Представьте, мадам Тавернье, ведь мадам Сельтсам очень больна, да, представьте, очень, очень больна.

— А кто такая мадам Сельтсам, мосье Пьер?

— Ну как же? Мадам Сельтсам — это матушка маленькой Софи…

И начинается пересказ всего, что говорил Жанно. Сначала о Софи, о том, как они играют, о попинетках… о лошадках, скачущих в стене… Тут и Доротея, и Мария, и Леонтина… Меркадье восстанавливает всю картину жизни в семейном пансионе, какой она предстаёт в словах Жанно… Представляете, какое это событие? Приносят кислородные подушки для госпожи Сельтсам. А знаете, какая Жанна глупая? Не говоря уж об этой, об этой. …Нет, о Полетте он решил не говорить с госпожой Тавернье. Кого же из них Пьер Меркадье щадит? Он оборвал разговор.

— Давайте-ка присядем.

Усевшись на жёлтые чугунные стулья, за которые с них тотчас потребовала мзду назойливая сборщица с кожаной своей мошной, они принялись болтать. Ну как? Благополучно кончилась недавняя история? Какая история? Ах да, драка с этим рабочим? С соседом? Да, всё благополучно… Больше ничего о нём не слышно.

— Он ведь угрожал вашему заведению, мадам Тавернье, по-настоящему угрожал… Надеюсь, у вас есть свидетели на случай несчастья…

Ах, боже мой. А ведь она об этом и не подумала. Действительно, вдруг случится несчастье…

— А как себя чувствует мосье Тавернье? Нет у него ушибов?

— У кого? У Жюля? Да вы смеётесь? Жюль, конечно, не молоденький, тоже стареет… Все мы стареем… Раньше-то ему не понадобился бы Фредерик, он и один справлялся с буянами. Вы заметили, что проделал Фредерик? Нет, Жюль, бывало, без фокусов, одним ударом вышибал скандалиста. Только уж не те годы! Теперь, скажу я вам, Жюль сам не свой, прямо надоел. Всё твердит: «Дора,