Блиц-концерт в Челси - Фрэнсис Фавьелл

которые поначалу не разглашали, всплывали позже и, как правило, были ужасающими. Так, к примеру, новость о гибели «Ланкастрии» у побережья Франции 17 июля пришла к нам много позже, чем мы узнали о ней от Гарта Андервуда.

Глава восьмая

Рут, и без того напуганная, теперь просто сходила с ума. Она звонила постоянно, и с каждым разом в ее голосе звучали все более и более истеричные ноты. Непрекращающиеся телефонные звонки и письма превратились в настоящее преследование. К сожалению, не в моих силах было изменить обстоятельства, породившие проблемы Рут.

Благодаря дипломатическим способностям миссис Фрит, которая научилась успокаивать взволнованную женщину, беседуя с ней по телефону, накануне ей удалось убедить мою приятельницу не приходить на вечеринку. Но на следующее утро Рут явилась довольно рано. Я была потрясена тем, как сильно она изменилась. Огромные глаза на бледном как мел лице, остановившийся затравленный взгляд и монотонный голос, лишенный каких-либо интонаций. Прежде Рут была красивой женщиной – до того, как муж столь жестоко обошелся с ней. Бедняжка изложила обычную свою историю «преследования», называя воображаемых соглядатаев «они». Они прослушивают ее телефонные звонки, простукивают стены в квартире, следят на улице за каждым ее шагом. Спорить или переубеждать Рут не имело смысла – она оставалась глуха к словам. Ее дочь Карла училась в монастырской школе. Школу эвакуировали, но часть учащихся и преподавателей остались в Челси. Карла – прелестная девочка с мягкими светлыми локонами – явно пошла в своего отца-арийца. Рут, напротив, была жгучей брюнеткой. Она все твердила, что нынче в Германии опасно иметь слишком темные глаза и волосы.

Рут стояла посреди комнаты, не обращая внимания на кофе, приготовленный для нее миссис Фрит, заламывала руки и говорила, говорила, говорила ровным монотонным голосом, который так тревожил меня.

«Это все бесполезно, совершенно бесполезно. Меня интернируют. Вы слышали, что сказал сэр Джон Андерсон? Все австрийцы и немцы будут интернированы. Они преследуют меня. Я чувствую их присутствие. Я вижу их повсюду. В каждой лавке, в каждом автобусе, даже если я беру такси – они рядом. Скоро я лишусь работы. Они взглянут на мой паспорт и скажут: „О, так вы немка? Извините, сейчас военное время, все немцы под подозрением“. Мне приходится отмечаться в полиции! Мне, которая находится в Англии с тех пор, как в Германии прошли первые чистки! Я привезла мою Карлу в Лондон, когда девочке едва исполнилось шесть… – Рут замолчала, уставившись на меня невидящим взглядом. – Вы должны мне помочь! Вы обязаны! Вам так повезло родиться англичанкой. Я пыталась получить британское гражданство. Мне почти удалось, но тут разразилась война. Теперь они откажут. Но вы должны убедить их. У вас ведь есть друзья в министерстве внутренних дел».

Объяснять ей, что во время войны документы о натурализации не рассматриваются, было бесполезно. Женщина взглянула на меня влажными, полными скорби глазами и произнесла жестким от напряжения голосом: «Вы не пригласили меня на вечеринку. Это потому, что я немка. Вам было неловко перед вашими гостями». На это мне тоже нечего было ответить. Я молча смотрела на нее. И тут Рут разразилась горькой тирадой, обвиняя весь мир, который настроен против нее, а она-то надеялась, что по крайней мере ее подруга не такая.

Рут неохотно поднялась, когда в начале одиннадцатого я сказала, что должна уйти по делам. Я понимала, что не следует оставлять несчастную женщину одну – вид у Рут был совершенно потерянный, – но в тот день мне предстояло отвезти моего подопечного в больницу Святого Луки, а затем я собиралась на дневной спектакль, чувствуя, что иногда должна отложить заботы о беженцах и просто перевести дух. И хотя интуиция подсказывала, что лучше перенести дела и посидеть с Рут, я этого не сделала. Пару недель назад я консультировалась с доктором Элис Пеннелл по поводу состояния Рут. Доктор сказала, что моя подруга нуждается в медикаментозном лечении и никакие другие методы ей не помогут.

Подходя к двери, Рут обернулась и сказала: «Вы такая же, как и все остальные».

Время приближалось к половине одиннадцатого, в больнице нас ждали в одиннадцать. Я не стала переодеваться в медицинскую форму и поспешила за своим подопечным месье М.

В амбулатории дежурил незнакомый доктор, чрезвычайно нетерпеливый и грубоватый. Бедный месье М. поморщился от его резкого тона. Доктор оказался одним из тех, кто полагал, что, если достаточно громко орать, любой не говорящий по-английски рано или поздно поймет. В результате месье М. отказался иметь с ним дело, и мне стоило немалых усилий убедить пациента пройти обследование, коль скоро мы приехали в больницу.

Наконец с этим было покончено. У меня оставалось пятнадцать минут, чтобы заскочить домой перекусить и отправляться в театр. Однако в тот день мне не суждено было попасть на «Дорогого осьминога». На пороге студии меня встретила миссис Фрит, вид у нее был встревоженный. «Позвоните мисс Карле, пожалуйста. И как можно скорее. У них там несчастье».

Карла была довольно спокойна, учитывая произошедшее. Девочка вернулась домой после школы, позвонила в квартиру, но ей не открыли. Заглянув под коврик, нашла ключ от входной двери – они с матерью всегда его там оставляли – и вошла. Едва переступив порог, Карла почувствовала сильный запах газа. Кашляя и задыхаясь, девочка побежала на кухню. Но дверь была заперта. Она заглянула в другие комнаты – никого. Карла снова бросилась на кухню, понимая, что мать, скорее всего, там, и попыталась сломать задвижку, но у нее ничего не вышло. Девочка побежала вниз к портье. Но того не оказалось на месте – он ушел на ланч. Карла стала звать на помощь соседей, и вновь никто не откликнулся – днем все были на работе. Наконец Карле удалось найти на улице полицейского. Они поднялись в квартиру, и тот выбил запертую дверь. Рут лежала на полу. Она тщательно законопатила все щели подушками и одеялами и включила газ на полную мощность. Полицейский попытался сделать искусственное дыхание, но Рут не приходила в себя. Тогда он вызвал скорую. Пострадавшую увезли, а полицейский остался с девочкой дожидаться меня. Поговорив с Карлой по телефону, я вызвала такси и бросилась к ним, прихватив с собой Вики – я надеялась, что присутствие собаки поможет утешить несчастного ребенка. Сама я была в шоке.

Карла встретила меня на лестнице, бледная как полотно и спокойная, на ее юном лице застыло выражение суровой покорности. Девочке не хотелось снова заходить в квартиру. «Полицейский все еще там?» – спросила я. Карла молча кивнула. Полицейский оказался немолодым и по-отечески заботливым человеком.

– Как думаете, она выкарабкается? – спросила я.

Мужчина с сомнением качнул головой.

– Она была в коме, – сказал он. – Мне не удалось привести ее в чувство. Должно быть, сильно надышалась газом, пока дочка бегала за помощью и мы взламывали дверь.

Я спросила, оставила ли Рут письмо или записку. Ничего. Вообще ни слова. «Вероятно, распрощавшись со мной, она прямиком направилась домой, заперлась на кухне и включила газ». Я снова и снова вспоминала наш утренний разговор. Мне следовало проявить больше терпения? Да, но мне так хотелось поскорее покончить с неприятной беседой – ведь меня ждал театр. Наверное, я не проявила должного сочувствия? Я часто говорю не подумав. Что я сказала Рут? Она была в ужасном состоянии, особенно из-за слов сэра Джона Андерсона[43], прозвучавших после оккупации Франции.

Мы с Карлой сели в такси и поехали в больницу, где нам сказали, что Рут по-прежнему без сознания, и не пустили к ней. Я собрала самые необходимые вещи девочки, и мы вернулись на Чейн-Плейс. Позади мастерской у меня имелась небольшая свободная комната, вполне достаточная для ребенка. К нашему приезду миссис Фрит навела там порядок, поставила цветы на окне и несколько глиняных фигурок животных из моей коллекции.

«Я ждала вас», – сказала экономка, ласково обнимая ребенка. Карла молчала. Она не проронила ни слова до самого вечера. Зайдя к ней перед сном, чтобы пожелать спокойной ночи, я застала девочку сидящей на краю постели, распущенные волосы падали ей на лицо.

«Мама не должна была так поступать со мной. Это было так отвратительно – найти ее