Маленький человек, что же дальше? - Ганс Фаллада

выживать, им и на своих людей наплевать, так они думают!

– На самом деле этот Кляйнхольц не такой уж плохой, – говорит Пиннеберг. – Просто он не подумал. Нужно было ему все как следует объяснить. Что мы ждем Малыша и так далее…

Ягненок в возмущении:

– Ты хочешь ему это рассказать! Тому, кто тебя шантажирует? Нет, мальчик мой. Этого ты делать не будешь.

– Но что же мне делать? Я ведь должен ему что-то сказать.

– Я, – сказала Ягненок задумчиво, – я думаю нужно поговорить с твоими сослуживцами. Может быть, он им тоже угрожал, как и тебе. А если вы все вместе объединитесь, он не сможет уволить всех троих.

– Это может сработать, – говорит он. – Если только они меня не подведут. Лаутербах не обманет, он слишком глуп для этого, но Шульц…

Ягненок верит в солидарность всех трудящихся:

– Твои товарищи не подведут тебя! Нет, мальчик мой, все будет хорошо. Я всегда думаю, что у нас все будет хорошо. Почему нет? Мы трудолюбивые, мы экономные, люди мы не плохие, мы ждем Малыша и очень хотим его – почему же нам должно быть плохо? Это совершенно бессмысленно!

Кляйнхольц ругается, Кубе ругается, а сослуживцы струсили. Гороховый суп все еще не готов.

Зерновой склад фирмы Эмиля Кляйнхольца – это старая запутанная история. Здесь даже нет нормального оборудования для упаковки. Все приходится взвешивать на десятичных весах, а мешки спускают по желобу в грузовик через люк.

Шестнадцать сот центнеров пшеницы за один день – это настоящее театральное представление Кляйнхольца. Никакой организации труда, никакого распределения обязанностей. Пшеница лежит на полу неделю – уже две недели, – можно было бы давно начать упаковку, но нет, все будет сделано за один день!

На складе кишит народ – все, кого Кляйнхольц смог наскоро набрать, помогают. Несколько женщин сгребают пшеницу в кучи, работают трое весов: Шульц на первых, Лаутербах на вторых, Пиннеберг на третьих.

Эмиль бегает взад-вперед, настроение у него еще хуже, чем утром, – Эмилия не давала ему пить ни капельки, поэтому ее и Марию не пустили на склад. Все отцовское чувство заботы было подавлено гневом угнетенного.

– Чтоб духу вашего здесь не было, твари!

– Каков нужный вес мешка, господин Лаутербах? Какой же вы идиот! Двухцентнеровый мешок весит три фунта, а не два! В мешках, господа, должно быть ровно по два центнера и три фунта. И чтобы никакого перевеса. Мне раздавать нечего. Я буду перевешивать, мой дорогой Шульц.

Двое скатывают мешок по желобу. Мешок развязывается, поток красновато-коричневой пшеницы рассыпается по полу.

– Кто завязал мешок? Вы, Шмидтен? Черт возьми, вы же должны уметь обращаться с мешками! Вы ведь не молоденькие девки. Не пяльтесь так, Пиннеберг, ваши весы показывают перевес! Разве я вам не говорил, болваны вы чертовы, что мы не допускаем перевеса?

Теперь Пиннеберг действительно очень злобно пялится на своего начальника.

– Не смотрите на меня так! Если вам здесь что-то не нравится, пожалуйста, можете уйти. Шульц, осел ты эдакий, немедленно отпусти Мархайнеке. Ты что, на моем складе с девками развлекаться собрался?

Шульц что-то бормочет в ответ.

– Закройте рот! Вы там Мархайнеке за задницу ущипнули, я видел. Сколько мешков у вас сейчас?

– Двадцать три.

– Так дело не пойдет. Не пойдет! Но я вам скажу, никто со склада не уйдет, пока не будет упаковано восемьсот мешков! Обеда не будет. Вот постоите тут до одиннадцати ночи, тогда посмотрим…

Под крышей душно и жарко, августовское солнце безжалостно палит. Мужчины одеты только в рубашки и брюки, женщины тоже почти раздеты. Пахнет сухой пылью, потом, сеном, свежей блестящей джутовой тканью мешков с пшеницей, но больше всего потом, потом и еще раз потом. Густой смрад тел сносит голову, и смрад самой низменной чувственности становятся все более ощутимыми. А посреди этого непрерывно гремит голос Кляйнхольца, как гудящий гонг:

– Ледерер, держите лопату правильно! Черт побери, разве так держат лопату?! Держите мешок ровно, жирная вы свинья, отверстие у него сверху. Вот так это делается…

Пиннеберг управляет своими весами. Совершенно механически он опускает задвижку:

– Еще немного, госпожа Фрибе. Еще чуть-чуть. Вот, теперь снова слишком много. Еще горсть выбросьте. Поехали! Следующий! Поторопитесь, Хинрихсен, ваша очередь. А то мы здесь до полуночи застрянем.

И в голове все время крутятся обрывки мыслей: «У Ягненка все хорошо. Свежий воздух… белые занавески развеваются. Закрыл бы ты свой рот, проклятый пес! Вечно гавкаешь. Из-за этого у меня руки трясутся! И такое-то место я боюсь потерять. Вот уж спасибо».

И снова гремит гонг:

– Давайте, Кубе! Что вы взвесили из кучи? Девяносто восемь центнеров? Их было сто. Это пшеница из Никельсхофа. Было сто центнеров, куда вы дели два центнера, Шульц? Я снова перевешу. Давайте, снова ставьте мешок на весы.

– Пшеница от жары усохла, – произносит старый работник склада, Кубе. – Она была чертовски сухой, когда пришла из Никельсхофа.

– Я что, по-твоему, покупаю сухую пшеницу? Закрой рот! Я здесь говорю. Ты ее домой к матери отнес, да? Усохла, да что это за бред такой! Ее украли, здесь все воришки.

– Мне, господин, без нужды, – говорит Кубе, – чтобы вы тут меня в воровстве обвиняли. Я сообщу об этом в профсоюз. Я вам этого не позволю, вот увидите.

Седоусый рабочий смотрит прямо в лицо своему начальнику.

«О боже, как это прекрасно, – внутренне ликует Пиннеберг. – Профсоюз! Если бы так можно было! А что можем мы? Ничего».

Кляйнхольц вовсе не растерялся, он к этому привык.

– Я что, сказал, что это ты что-то украл? Я ни слова не сказал. Мыши тоже воруют, у нас для мышей еды полно. Нам снова нужно будет поставить ловушки или сделать прививку от дифтерии, Кубе.

– Вы сказали, господин Кляйнхольц, что я украл пшеницу. У меня есть свидетели. Я пойду в профсоюз. Я на вас в суд подам, господин Кляйнхольц.

– Ничего я не сказал. Ни слова я вам не сказал. Эй, господин Шульц, я что-то говорил Кубе о воровстве?

– Ничего не слышал, господин Кляйнхольц.

– Видишь, Кубе. А вы, господин Пиннеберг, слышали что-нибудь?

– Нет. Ничего, – говорит Пиннеберг с колебанием и внутренне плачет кровавыми слезами.

– Ну вот, – говорит Кляйнхольц. – Вечно ты со своими придирками, Кубе, а хочешь быть профсоюзным деятелем.

– Будьте осторожны, господин Кляйнхольц, – предостерегает Кубе. – Вы снова начинаете. Вы же знаете. Три раза вы со старым Кубе уже судились. Я и в четвертый раз пойду. Мне не страшно, господин Кляйнхольц!

– Ты только болтаешь, – говорит Кляйнхольц сердито, – ты ведь старый, Кубе, ты уже не знаешь, что говоришь. Мне тебя