Саттри - Кормак Маккарти

Нет.

Я и другие кое-какие дельца себе задумал. И тебе перепадет, Сат, ежли только захочешь. Ты ж со мной себя только достойно держал. А я не прочь по пути наверх кореша с собой прихватить.

Джин.

Ага.

Ты на пути в исправительное заведение, вот на пути куда ты.

Обосраться, сказал Хэррогейт. Выпади мне еще один такой день, как в субботу, и я это чертово исправительное заведение себе куплю.

Это не работный дом. Там у них угольные копи для тебя будут, чтоб в них вкалывать.

Хэррогейт улыбнулся и покачал головой. Саттри наблюдал за ним. Улыбаясь печальней.

Я как-то на днях Леонарда видел, и он говорил, что видал тебя в верхнем городе с какой-то девахой под ручку.

Обосраться, легко ответил Хэррогейт. Вот заведутся деньжата у дяди, так на него киски накидываются, хоть палкой отгоняй.

* * *

Саттри постучался в дверь ночлежки. Смотритель прошаркал по коридору, и отпер задвижку, и выглянул. Прижмурил один глаз, покачал головой. Никакого тряпичника тут нету. Саттри поблагодарил и снова спустился на улицу.

Когда он протиснулся вниз по узкой тропке на южном конце моста и пробрался по камням к жилью тряпичника, холодный серый дождь все еще шел. Стоило обойти береговой устой и вступить в сумрак под мостом, с дальней стороны порскнули трое мальчишек, и перебрались через валуны, и скрылись в зарослях у реки. Саттри вошел в тусклый склеп под арками. С керамической плитки стока текла вода и сбегала в каменную канаву. По ближайшей стене из прорванной трубы хлестало, и с темных пределов над головой тоже капало и брызгало повсюду.

Привет, окликнул Саттри. В пустоте отозвались отзвуки. Он прикрыл ладонью глаза, чтоб увидеть. Эй, позвал он. В прохладной сырости удалось различить очертания стариковой постели.

Он постоял в изножье тряпичникова матраса и посмотрел на него сверху вниз. Старик лежал, зажмурив глаза и стиснув рот, руки сжаты в кулаки по обоим бокам. С таким видом, будто вынудил себя к смерти. Саттри оглядел курганы плесневелого тряпья, и штабеля сложенных дров, и полки бутылок и банок, и корыта безымянного мусора, сломанной кухонной утвари или ламп, тысяча домов, разделившихся на ся[35], драные пожитки от жизней брошенных, как и его собственная.

Саттри шагнул вдоль края постели. Старик лежал в ботинках, он увидел их очертания под покрывалами. Придвинул поближе стул и сел, и стал на него смотреть. Провел рукою по лицу и подался вперед, держась за костяшки. Что ж, промолвил он. Теперь-то что себе думаешь? Господи, ну ты и жалкий. Ты это знал? Жалкий?

Саттри огляделся.

Мальчишки те рылись в твоих вещах. Наверное, про бензин-то ты и забыл. Так и не собрался раздобыть. Ты меня-то хоть помнил на самом деле? Я не мог вспомнить, как звали моего медведя. У него были вельветовые ноги. Мать, бывало, его штопала. Давала тебе сэндвичи и яблоки. К дверям тогда подходили цыгане. Мы их боялись. Медведей моих сестер звали Мишка и Косолапый. А как звали моего, не помню. Пытался, но не могу.

Старик на латунной своей кровати лежал тусклый и затуманенный. Саттри откинулся на стуле и придавил себе глаза тылом ладони. День перерос в сумерки, дождь ослаб. Над головой хлопали крыльями голуби, и охорашивались, и курлыкали. Хранитель этой краткой всенощной сказал, что догадывался о чем-то в устройстве за кулисами, веревки и мешки с песком, и переключатели освещения в зале. Смутно услышал шорох и покашливание за раскрашенным задником мира.

А ты спросил? Об игре в кости? Что это ты делаешь в постели обутый?

Он провел рукою себе по волосам, и нагнулся вперед, и посмотрел на старика. Нет у тебя права так представлять собою людей, сказал он. Человек – это все люди. У тебя нет права на свое убожество.

Он вытер глаза пяткой ладони.

Не у кого там спрашивать, а? Нет никакого… Он взирал на тряпичника и поднял руку, и дал снова ей упасть, и встал, и вышел мимо старикова раскрашенного валуна под дождь.

* * *

Она развинтила половинки деревянного штопального яйца с резьбой и достала изнутри единственный кусочек бледно-бурой кости. Рука сомкнулась вокруг нее, словно обожженный паук, и она медленно повернулась к Саттри, сидевшему за столом. Призрак вещей поет в собственном пепле. У кого есть уши это слышать? Она позволила своим векам-скорлупкам схлопнуться. Каплями стекала и плевалась пара толстых черных свечей, воск – серое сало, застывавшее в блюдцах, где они стояли. Ее крохотные ручки с желтыми ногтями походили на мумифицированные руки, сложенные на груди мертвого раба, которого он видел в изборожденном червями могильнике позади магазина подержанной мебели. Перед ней лежала почернелая от времени шкатулка из кожи дощатой жесткости, и вот она ее открыла и принялась раскладывать свое имущество. Совсем почти как священник со своим набором для смертного одра. Пламена свечей дрыгались в тени ее движений, и их собственные тени кратко выписывали кренделя по стене.

Мерселин Эссари, про кого мужчины, которые врачи, говорили, что никогда больше не пойдет она по этой земле, пришла под меня и заходила у меня через три дня. Первоначально умерла она в октябре прошлого года, и до самого тогда ходила сама.

Ходить я умею, сказал Саттри.

Ходить-то умеешь, ответила она. Да только не видишь, куда идешь.

А ты?

Знать, что будет, – то же самое, что и претворить это.

Саттри улыбнулся. Где-то в доме щелкали часовые шестеренки.

Из шкурной шкатулки она вынула чугунную баночку и поставила ее на стол, на подставочку. Вынула маленькую спиртовую горелку, и наполнила ее из бутылки, и зажгла ее, и поставила под котелок. Развернула и расстелила черную ткань, и поставила на нее всякое, и, казалось, задумалась о том, что это такое. Кровавый агат с просверленной в нем дырочкой, треснутый и желтый зуб, который мог быть кабаньим клыком, жестяная коробочка, слишком маленькая, чтобы держать в ней что-либо христиански полезное. Каждого предмета она коснулась по очереди. Посмотрела на Саттри. Обмякнув, тот сидел на стуле, упокоив руки у себя на бедрах изнутри. Он чувствовал, как у него в позвоночнике оседает легкий покой. Рассматривая этот расклад, ища воздействий скрытых в нем систем, он ждал, чтоб она достала свой кисет костей, поглядеть, что за конструкция из них ему выпадет, их роршахов текст, узор на ковре. Фигура, поднятая с пола пещеры, на