Саттри - Кормак Маккарти

тряпья, черные и сморщенные кожистые титьки болтались, как пустые кисеты, тонкий и бритвенно-острый палисад ребер, за которым висело сердце еще темнее, пергамент, прилипший к костям, худосочные ноги и бугристые в суставах. Черная преступница, привратница адских врат. Готова пуще некуда. Ее долгие плоские соски раскачивались над ним. Черная и морщинистая кожа шеи, ее докучливый рот на его губах. На свету промелькнул серый и сшитый вручную шрам. Где она выжила в каком-то убийстве. Жестяные фигурки, жабий камень тащились ему по груди там, где свисали у нее с шеи на сплетенных прядях конского волоса. Во дворе услышал он, как вопит птица. Не грачи это в тех обсидиановых зимних деревьях, а птица постраннее, бледные, тощие и саламандровые птицы, что перемещаются ночью, неопаленные, сквозь голубой тигель луны. Саттри изогнул шею подышать. Мертвая вонь постаревшей женской плоти, стоялая сухость. Сухие бородавчатые срамные губы свисали сбоку из ее драных, запятнанных штанишек. Бедра ее раздвинулись с треском раздираемых связок, сухие кости потащились в гнездах своих. Ее ссохшаяся пизда напучилась, открываясь, словно раззявленный рот. Он бескостно забился в хватке мертвенного черного суккуба, заорал сухим и беззвучным воплем. В бледном разливе света пламени на потолке к щелям в высоких углах комнаты опрометью удирали пауки, и позвоночник его высосало из плоти его, и упал он, полязгивая, на пол, словно суставчатая фарфоровая змея.

Огонь в комнате умер, свечи догорели в своих блюдечках до лужиц сала. С совершенной ясностью Саттри видел парад, на который раньше смотрел сквозь ноги толпы как на то, что проходит в лесу, платформы с разноцветным крепом и оркестр с его барабаном и трубами, и с глянцевым винным сукном, и с золотыми позументами, и с мажордомом в запятнанном кивере, размахивающим жезлом своим, и гарцующим, и пердящим, словно лошадь с пивоварни. Он видел то, что было, как вереница машин с вымпелами вилась под дождем темным днем, и как Клейтон в вельветовых панталончиках и шлеме авиатора маршировал со своими сестрами в комнате с высоким потолком, где задернули панельные двери, а нянечка в белом мундирчике объявила строевую подготовку и выстукивала ритм тростью, и он еще помнил, до чего прохладны и металличны вытисненные латунные виноградины стойки для зонтиков у него под языком, и знал, что в том доме лежала и умирала какая-то душа.

Он увидел лужицу масла на стальной крышке от бочки, что лежала, гофрированная от боя машинерии. Увидел кровь у себя в веках, где лежал он на поле в летний полдень, и увидел юных мальчиков в пруду, бледные ягодицы и лысые стручочки, съежившиеся от холода, и увидел во дворе идиота в кожаной упряжи, прицепленного к бельевой веревке, и гнулся он и покачивался, пуская слюну и выглядывая в переулок глазами, питавшими самый рудиментарный мозг, однако, казалось, владевшими известиями во Вселенной, которой отказано в верных проявленьях, наподобие, быть может, глаз кальмара, чьи обезьяньи глубины, похоже, таят в себе некую ужасающую разумность. Повдоль всех живых изгородей, болбоча и воя хриплым лягушачьим голосом, слово, быть может, о том, что постигнуто в первозданности своей, не вылепленным построеньями ума, одержимого формой.

Он видел, как белые лебеди пролетают над домом, который он знал в детстве, громадные фигуры, с усилием продвигающиеся над колпаками печных труб, словно живность с фермы, летящая во сне, призраки такой изящной легкости квартируют на зимнем ветру с их долгими шеями, выгнутыми к морю, раздвигая плечами разреженный и злой воздух. И механическую «виктролу», и горький вкус потрескавшегося лака, и тусклые маленькие плитки в викторианской ванной, и ногастые чугунные опоры ванны с лапами, и запах зубной пасты, и экскрементов, и вялая янтарная водоросль, что вздымалась и опадала в накатах холодного серого моря.

И видел он то, что так и было, как лилии склонились в высокой траве и дверь закрылась, и свечные пламена задрожали и выправились вновь, и он уловил лилии и еще какой-то затхлый запах, и чувствовал он, как проволочный плюш покалывает изнутри ему ноги в коротких штанишках там, где сидел он в кресле, а локти его вздернуты до ушей, чтобы покоиться на подлокотниках из темного дуба. Он видел на школьном дворе маленького мальчика со сломанной рукой, он вопил, и как дети смотрели, словно животные.

Он видел моллюсков, облепивших сваи деревянного моста, и соленую реку, текшую в обе стороны. Бакенные колокола на рифе, где мелкий прибой ломался о кости шхуны при отливе, и шум гибельного и марморированного моря, и бурленье накипи, и долгий перестук гальки в пене. Он видел приотворенно в саду с мышьими косточками, и катышками пыли, и старыми грузилами от подъемных рам, сложенными в стопу, как слитки, под дровяным сараем, и соединенную врубкой форму фургонной втулки, без спиц, обесцвеченной непогодью, дубовой, тайноведческой. Видел он дохлого пуделя на улице, словно игрушечную собачку с ее красным ошейником и фланелевым языком.

Видел он то, что так и было, как сестры его спустились в черных лакированных туфлях по ступеням, а он ехал в машине, рот на молдинге в заднем окне, и у холодного металла был вкус соли, и он гудел у него на губах, и он вспомнил розовое масло и свечной воск, и грани стеклянной дверной ручки, холодные и гладкие на языке его.

И увидел он старые бутылки и банки в ряду на доске, подпертой кирпичами, посреди поля осоки, и смеси грязи и резаного бурьяна внутри и вокруг белой гальки, в которой лежали выводимые василиски, и тайные тропы сквозь осоку, и полянку с битыми кирпичами, старый творильный ящик весь в извести, сухие белые собачьи какашки. Увидел он «лунного тельца», дохлого на мокрой дороге, сквозь него видно, можно углядеть его кости, где лежал он бледный, и синенький, и голый, с глазами пустыми, как лампочки.

И увидел он то, что так и было, как та престарелая дама, сидевшая на заляпанной и треснувшей фотографии, словно лютая птица, лежала холодная в гробу, белый атлас подоткнут или простеган, и пересохшие когти, выступавшие из черной материи ее погребального платья, скрещенные у нее на горле, выглядели как костлявые ручки какого-то существа помрачней. Черные лакированные дроги стояли на козлах в продуваемой сквозняками зале, и как дождь слетал с полей шляп у гробоносцев.

Угли в решетке умерли до слабейшего трепета, а он лежал, пялясь в потолок в почти что полной тьме. Прислушивался хоть к какому-нибудь звуку в доме, но ни одного не доносилось. До него долетала откуда-то органная музыка,