Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов - Хорхе Луис Борхес

я направляюсь проулком, незамутненным, как память,

неисчерпаемой ночью,

где из живых остались

разве что тени мужчин у погасшего кабачка

да чей-то свист, единственный в целом свете.

Медленно, узнавая свой долгожданный мир,

я нахожу квартал и дом и нехитрые двери,

где с надлежащей степенностью встретят гостя

одногодки моих стариков,

и наши судьбы сольются в этом углу, выходящем во дворик —

дворик под единовластьем ночи, —

где мы говорим, заглушая явь, пустые слова,

а в зеркале – наши печальные аргентинские лица,

и общий мате мерит за часом час.

Я думаю о паутине привычек,

рвущихся с каждой кончиной:

обиходе книг, одного – изо всех – ключа, одного – среди многих – тела…

Знаю: любая, самая темная связь – из высокого рода чудес,

и одно из них в том, что все мы – на этой сходке,

бдении над неведомым – нашим мертвым,

оберегая его в первую смертную ночь.

(Бденье стирает лица,

и глаза угасают, как Иисус в простенке.)

А он, наш неимоверный мертвый?

Он – под цветами, отдельными от него,

с гостеприимством ушедшего оставляя

память на годы вперед,

душеспасительные проулки, и время свыкнуться с ними,

и холодок на повернутом к ветру лице,

и эту ночь свободы от самого тяжкого груза – надоедливой яви.

Смерти Буэнос-Айреса

I

ЧАКАРИТА

Поскольку чрево кладбища Сур

было переполнено из-за желтой лихорадки;

поскольку бездонные трущобы Сура

посеяли смерть по всему Буэнос-Айресу

и поскольку Буэнос-Айрес больше не мог видеть эту смерть,

тебя раскопали

где-то в глухомани Эль-Оесте

за оврагами,

за тяжелой древней грязью,

в которой вязнут лошади.

Там не было ничего, кроме мира

и бесчисленных звезд над полями,

и поезд покидал Бермехо,

забыв о смерти:

о мертвых мужчинах с выпавшей бородой и незрячими глазами,

о мертвых женщинах без души и очарования.

Происки смерти – грязной, как рождение человека, —

непрестанно пополняют твои недра, так ты и заселяешь

свои конвентильо душ, подпольную груду костей,

которые падают на дно твоей погребенной ночи,

словно в морскую пучину,

к смерти без бессмертия и чести.

Жесткая трава, растущая из неприкаянных останков,

врезается в твои бесконечные стены,

смысл которых – погибель,

а пригород, убежденный в неизбежности смерти,

несет кипящий поток жизни к твоим ногам

по улицам, обожженным грязью,

и наполняется громким звоном утомленных бандонеонов

или блеяньем глупых карнавальных рожков.

(Вечная ошибка судьбы,

моей судьбы – я услышал ее этой ночью, твоей ночью,

когда местный паренек играл на гитаре,

и гитара говорила то же, что и слова:

«И смерть – это жизнь минувшая,

а жизнь – это смерти ход,

ведь жизнь – это смерть нарядная,

что в ярком свете идет».)

Кладбищенская обезьяна, Ла-Кема

дразнит смерть у твоих ног.

Мы изнашиваем и заражаем реальность: 210 телег

омрачают позором утро, когда везут в этот полный дыма некрополь

повседневные вещи, отравленные смертью.

Несусветные деревянные купола и кресты – черные фигуры

    последней шахматной партии – ходят по твоим аллеям,

и их убогий лоск оттеняет

позорные лики наших смертей.

В твоих строгих границах

смерть бесцветна, пуста, исчислима;

она сводится к датам и именам,

к смерти на словах.

Чакарита,

сточная канава нашей родины, Буэнос-Айреса, последний склон,

ты переживешь и переумираешь другие районы,

ты – лазарет этой смерти, а не иной жизни,

я слышал твои заверения в дряхлости, но я тебе не верю,

потому что сама эта тоскливая мысль – проявление жизни,

а одна цветущая роза значит больше всех твоих мраморных плит.

II

РЕКОЛЕТА

Здесь смерть исполнена достоинства,

здесь смерть горожан скромна,

кровными узами сплетены благостный свет,

озаряющий колоннаду Сокорро,

с пеплом аккуратных жаровен,

со сладостью сгущенки в день рождения,

с древними династиями соседей.

И с ней прекрасно уживаются

традиционные сласти и традиционная суровость.

Твой лик – это пышные ворота

и слепая щедрость раскидистого дерева,

и щебетанье птиц, возвещающих о смерти, не ведая, что это такое,

и барабанная дробь, пробуждающая священный трепет в груди,

на похоронах военных;

твоя спина – молчаливые конвентильо Севера

и стена казней Росаса.

Нация мертвых под мрамором ширится, разлагаясь,

они лишены избирательных прав,

расчеловечены в сумраке,

с тех пор как Мария де лос Долорес Масиель,

уругвайское семечко, растущее из сада твоего прямо в небо,

уснула – совсем малютка – в этой земле.

Но я хочу остановиться на мысли

о светлых цветах, твоей благочестивой эпитафии —

желтый ковер под акациями,

цветы в твоих склепах, выращенные в память о мертвых, —

и о причинах их милой и сонной жизни

при страшных останках тех, кого мы любили.

Я загадал загадку, но я скажу и ответ:

цветы – извечные спутники смерти,

поскольку люди всегда непостижимым образом знали,

что соседство сонных и милых цветов —

это лучшее, что может случиться с мертвыми,

ибо цветы не оскорбляют их гордостью жизни

и живы не более, чем они.

Франсиско Лопесу Мерино

Если ты по собственной воле покрыл себя смертью,

если ты решил отказаться от всех рассветов мира,

напрасно обращать к тебе отвергнутые слова,

обреченные на поражение.

Мы можем только сказать:

позор цветам, не знавшим, как тебя спасти,

бесчестье дню, что позволил тебе застрелиться.

Что может противопоставить наш голос

тому, что уже подтвердили кончина, слезы и мрамор?

Но есть такая нежность, которую не умалит никакая смерть: