Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

Нелегально проникающая на Запад русская литера­тура тоже спасается смехом. В книге Терца, советского писателя, которого ждет пребывание в местах не столь отдаленных, есть такая сцена: молодой человек на до­просе говорит следователю: «Оставьте глупые шутки. Я еще не осужденный, я — подсудимый». Следователь подводит его к окну, откуда открывается вид на огром­ную площадь, по которой идут люди. «Вон они где — подсудимые, — говорит следователь. — А ты, брат, уже не подсудимый. Ты — осужденный».

В рассказе другого советского писателя, пишущего под псевдонимом Аржак, один малый утверждает, что может «зачинать, кого хочет» — сына или дочь, по зака­зу; и советские ученые с полной серьезностью подвер­гают его всестороннему медицинскому обследованию. Откуда же берут силы смеяться граждане этой страны? Объяснение, думаю, найти несложно. Никто не в состо­янии поверить в правду — в людоедство, в нечеловече­ские мучения, выпавшие на долю миллионов. Возмож­но, смех — защитная реакция, рожденная презрением к себе; мы столько лет все это видели и ничего не смогли сделать; смотрели на страдания наших братьев и тем не менее спали по ночам и наши организмы функциони­ровали нормально; знали, что узники северных лаге­рей во время работы отмораживают руки и ноги, и тем не менее часами стояли в очередях за теплыми сапога­ми. Мы не имеем права раздирать на себе одежды, но вправе смеяться над собственным бессилием. Однако трагической литературы нам не создать, ибо никто и никогда не поверит, что мы пережили такое. Опыт не­передаваем; жителей Парижа или Милана, мечтающих о торжестве коммунизма, мы смогли бы убедить в иди­отизме самой идеи, только если бы на улицах этих го­родов появились советские танки. Но пока такого не произошло, давайте смеяться. Наша жизнь во власти глупцов, которые могут нас уничтожить; но сами они не уверены в собственном будущем.

Профессор Ян Котт говорил когда-то своим сту­дентам, что в книгах наших современников не найти споров о литературе и литературных героях, подоб­ных тем, что постоянно встречаются у Достоевского, Толстого, Чехова и Горького. Действительно, в произведениях, написанных и изданных после войны, нет ни единой сцены, где бы спорили о прочитанном; впрочем, упоминания о цене костюма вы там тоже не обнаружите: люди, которые прочтут эти книги через сколько-то там лет, никогда не узнают, какова была ре­альная стоимость денег. Наряду с главной причиной, заставляющей писателя бежать в мир гротеска и сме­ха, — неверием в то, свидетелем чего ты сам был, и убежденностью, что и другие не смогут в это пове­рить, — есть еще одна причина, очень простая, а именно: полная неосведомленность о жизни народа, незнание условий, в которых народ живет, и неумение пользоваться фактическим материалом — даже при понимании нравственного аспекта проблемы. Если ге­рой какой-нибудь из написанных в последнее время книг говорит: «Нам тяжело живется», тем дело и конча­ется, и читатель так и не узнает, сколько этому герою нужно было денег, чтобы прожить, сколько он зараба­тывал и сколько бы хотел зарабатывать. Мы не узнаем, сколько стоил билет в кино, потому что писатели по­сещают закрытые просмотры и им не приходится ча­сами выстаивать в очереди за билетом; мы не узнаем, сколько стоил костюм и сколько платили крестьянину за корову или свинью. Эта мелочь кажется мне весьма характерной; читая Фолкнера, Стейнбека или других современных американцев, мы примерно себе пред­ставляем, как люди одевались, что ели и в чем нужда­лись. А из произведений польских и русских писате­лей мы ничего подобного не извлечем: раньше было хорошо, а теперь ужасно; вот и все. Как в книгах сюр­реалистов, так и в книгах, тайком переправляемых за железный занавес, тема денег — табу.

Сегодня наши писатели не касаются денежных проблем. В любой из книг, которые можно считать вы­дающимися, нет ни одной сцены, где бы шла речь о деньгах или об их ценности, даже в самой примитив­ной форме — например, чтобы кто-нибудь торговался, покупая одежду, или уличал обсчитавшего его офици­анта; мы не узнаем, сколько стоила проститутка, за сколько можно было купить подержанный или новый автомобиль и во сколько обходилась обстановка квар­тиры. В книгах Бальзака и Достоевского, у Чехова и у современных американских авторов герои выужива­ют друг у друга рубли, франки и доллары; в современ­ной польской литературе герои посещают рестораны и расплачиваются; покупают одежду и расплачивают­ся, но никогда не интересуются ценой; что при этом думает тот или иной персонаж, нам тоже не сообщают. Литература — важный пропагандистский фактор — разоблачает себя очень наглядным и довольно неожи­данным образом; героям одного производственного романа наплевать на героев другого производствен­ного романа, и это, пожалуй, их единственная челове­ческая черта. В книгах наших современников не найти того, что мы находим хотя бы у Достоевского, который расправлялся с Тургеневым на свой лад, пародируя да­же его стиль; приверженцам метода, рекомендованно­го и превозносимого никогда не ошибающейся парти­ей, даже в голову не приходила такая простая вещь, как попытка замаскировать свое убожество и добиться то­го, чтобы их книги оставили устойчивый след.

Лишь теперь я отчетливо понимаю, что, сев писать «Кладбища», взялся не за свое дело; но мне хотелось проверить, можно ли построить рассказ исключительно на подлинных фактах. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне тридцать два года; я решил, что, если до со­рока не напишу стоящей книги, займусь чем-нибудь другим. Я владею семнадцатью профессиями и в любую минуту могу пойти работать бетонщиком, шофером или сварщиком; но пока у меня еще восемь лет впереди. До сих пор я сочинил несколько десятков рассказов; из них читать могу только четыре; но ни один мне не нра­вится. Я люблю размышлять о том, что напишу; тогда мне все кажется о'кей. Хуже становится, когда я сажусь писать; и совсем скверно, когда перечитываю то, что опубликовал, — тут уж видишь только загубленную идею и начинаешь понимать, как бы это следовало на­писать. Артур Сандауэр не раз советовал мне не печа­тать тот или иной рассказ из прочитанных им в руко­писи; думаю, он был не прав. Нельзя увидеть свои ошиб­ки, пока рассказ лежит в ящике письменного стола; нужно его опубликовать и покраснеть за него от стыда; это — единственная возможность научиться чему-нибудь на будущее. Если таковая вообще существует.

Помню свой первый визит к Сандауэру; я пришел попросить взаймы денег. Сандауэр начал читать мне стихи Бялошевского; я сидел и ничего не понимал. На­конец Сандауэр прервал чтение.

— Вы понимаете?

— Нет, — сказал я.

— Слушайте, — сказал Сандауэр и стал читать даль­ше. Я слушал и по-прежнему ничегошеньки не пони­мал.

— Понимаете?

— Нет, — сказал я.

— Ничего?

— Абсолютно ничего.

— Слушайте, — сказал Сандауэр и опять принялся читать. Я глядел на него, но, несмотря на сверхчелове­ческие усилия, не понимал, о чем речь.

— Понимаете?

— Нет, — сказал я.

— Ничего?

— Абсолютно.

— Как это может быть?

— Не знаю, — сказал я.

(Через несколько сеансов Сандауэр убедился в мо­ем идиотизме и выгнал меня из дома. Как раз тогда он вознамерился разгромить польскую литературу, нико­му не давая поблажек. Насколько помню, первым Сан­дауэр обрушился на Адольфа Рудницкого; в рукописи статьи, которую он мне читал, приводились цитаты из прозы Адольфа, где тот не совсем правильно строил польские фразы. Меня удивило, что такого умного че­ловека, как Сандауэр, радуют чужие огрехи; критик имеет право приходить в отчаяние, но не имеет права злорадствовать. А дело было в самый ужасный период, когда по Польше прокатилась волна антисемитизма. Рудницкий никогда не скрывал своего еврейского происхождения. Я сознательно употребляю это казен­ное определение, потому что не могу назвать человека, рожденного в Польше, просто «польский еврей». Поз­волив себе мыслить подобными категориями, я бы не­избежно пришел к выводу, что на свете не существует Соединенных Штатов и что родившиеся там люди не американцы, а евреи, португальцы и поляки. Быть мо­жет, мои рассуждения примитивны, но я признаю только простой способ мышления.)

— Ну а вы-то сами что хотите сказать? — вопросил Сандауэр.

— Не знаю, — ответил я. — Но, надеюсь, при случае вы мне объясните.

И он объяснил — позже, когда я получил Премию книгоиздателей и Сандауэр первым начал меня топ­тать; действительно без малейших поблажек. В то вре­мя меня уже не печатали; две мои новые книги были отвергнуты издателями, а критики-марксисты дружно объявили меня извращенцем и дегенератом.

Итак, закончив «Кладбища», я отнес рукопись в изда­тельство. Ее не приняли. Я спросил: почему?

Мне сказали:

— Такой Польши нет.

Я спросил:

— Прикажете считать приговор окончательным?