Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

Тогда, в Казимеже, я подумал: а что если написать рассказ, основанный только на подлинных фактах и событиях, включить в текст отрывки известных речей и, избегая какой бы то ни было двусмысленности, по­местить героя в сугубо реальную атмосферу? Получит­ся ли такой рассказ? Поверят ли люди, на чьих глазах все это не первый год происходит, в факты, которые, попав на страницы книги, волей-неволей станут лите­ратурой, то есть фикцией; и вообще — можно ли в та­кое поверить? Я рьяно принялся за дело; для начала по­ехал в Варшаву и погрузился в чтение подшивки газе­ты «Нове дроги».

Решив при случае разыскать Эдварда Бернштейна, я отправился в общежитие, где он когда-то жил, и, про­ходя по коридору, услышал звуки гитары и следующий текст:

Мне от любимой чуть светПисьмо принесли и букет.От счастья весь мир полюбя,Читаю: «Всё. В жопу тебя...»

Завороженный драматизмом и простотою песни, я постучался в дверь и, войдя, увидел двух знакомых сту­дентов театрального училища. Один с гитарой сидел на кровати; второй с мрачно-задумчивым выражением лица стоял посреди комнаты в позе умирающего лебе­дя. Я поинтересовался, что происходит.

— Отрабатываем переживание, — сказал актер с ги­тарой. — Тему на экзаменах дают свободную, но сыг­рать надо мастерски. Сюжет — содержание романса. А теперь погляди.

Я присел на край кровати; гитарист встал и, выйдя в коридор, начал стучать в дверь. Умирающий лебедь тем временем улегся на кровать и на стук не реагиро­вал. Только когда коллега стал колотить в дверь кула­ком, лебедь вскочил и с минуту смотрел перед собой невидящим взором. Потом стал искать тапки; искал до­вольно долго и наконец — не забывая, что еще не сов­сем проснулся, — босиком подошел к двери и открыл ее. Гитарист вручил ему нечто: то самое письмо и букет роз. Унылая физиономия героя проясняется; розы прислала возлюбленная, теперь ему ясно: она его лю­бит, она его хочет, она ему спозаранку шлет цветы. Нужно дать посыльному на чай; влюбленный роется в бумажнике, но тщетно — минувшей ночью, сражен­ный отчаянием, он пропил последнее. Усадив посыль­ного на почетное место во главе стола, он бежит к сосе­дям просить взаймы денег, с соседями он уже много лет не разговаривает из-за какой-то размолвки; но все это чепуха — ведь у него в руках доказательства чувств лю­бимой женщины. Добыв в конце концов десять злотых, он сует их посыльному, и тот уходит. Теперь, естествен­но, надо что-то сделать с розами; герой берет вазу, но, поскольку окончательно еще не проснулся, спотыкает­ся, зацепившись за край ковра, и ваза превращается в кучу осколков. Он опять — теперь уже с букетом в ру­ке — идет к соседям и, невразумительно, заплетаю­щимся от счастья языком что-то им объясняя, выпра­шивает безобразный хрустальный кубок, полученный соседом в награду за безупречную службу еще во вре­мена Пилсудского; переговоры продолжаются доволь­но долго, но, поскольку бывший пилсудчик — человек романтического склада, в конце концов он дает счастливому влюбленному кубок, и тот засовывает в него розы. Он страшно взволнован; усевшись в кресло, заку­ривает и устремляет взор на лежащий перед ним кон­верт; у него нет сомнений, что письмо содержит неж­ные и упоительно сладостные слова. В голове его про­носятся воспоминания о ночах, проведенных под окном возлюбленной; об ее муже, отказывавшемся дать развод; о болезнях, которые в кругу военных име­нуются «насморком» и излечиваются с помощью анти­биотиков и сульфамидов. Болезни эти он, конечно же, подцеплял по пьянке, когда отчаяние толкало его в объятия дочерей Коринфа. И так он сидит, глядя на письмо и не спеша вскрыть конверт. Наконец обжег­ший пальцы окурок возвращает его на землю; погасив сигарету, он решительным движением открывает кон­верт, в котором... те самые роковые слова. Он отвора­чивается; рука судорожно сжимает колючие стебли роз. Конец.

— Мы играем по системе Станиславского, — объяс­нили они мне. — В этой сцене есть все: любовь, надеж­да, отчаяние. Только на экзамене мы заменим слова «Все. В жопу тебя» на «Забудь про меня». Это, конечно, не одно и то же, да что поделаешь. А теперь мы сыграем эту же сцену по Страсбергу[52] и Казану. Начинай, Метек.

На этот раз ложится гитарист, а его коллега выхо­дит и стучит в дверь. Гитарист на стук не реагирует; ку­ря сигарету, он глядит в потолок и босой ногой отби­вает такт по спинке кровати. Спустя некоторое время второй начинает дубасить в дверь кулаком.

Гитарист. Деньги, что ли, принес?

Посыльный. Нет, розы.

Гитарист. Тебе сказали, что я откинул копыта? Отдай розы домуправу.

Посыльный. Метек, опомнись, в Штатах нет домуправов.

Гитарист. Положи у двери.

Посыльный. Надо расписаться.

Гитарист встает и расписывается; розы он бросает на стол и принимается готовить себе завтрак, не глядя ни на розы, ни на письмо. Однако по выражению его лица мы понимаем: он знает, что это конец; прихлебы­вая кофе, он машинально отрывает лепесток за лепест­ком, а потом — когда розы становятся похожими на живые трупы из Берген-Бельзена, — вскрывает кон­верт. И тут его лицо проясняется; он начинает хохо­тать. Потом берет оставшиеся от роз скелеты и задум­чиво их рассматривает.

Гитарист. Зря я так... Надо было преподнести цве­точки Хеле. У Хели есть в Париже знакомый часов­щик, я бы мог когда-нибудь у него на денек остано­виться. (Задумывается; через минуту продолжа­ет). Совсем забыл: Хеля — уже два года моя жена, сейчас она уехала отдыхать, а розы прислала баба, с которой у нас неделю назад завязался роман.

Затем меня спросили, какая концепция мне больше понравилась; я сказал, что не вижу между ними разни­цы, и вообще все это выглядит неправдоподобно; жен­щины, которые намерены с вами порвать, не станут выбрасывать деньги на розы. В лучшем случае ваша бывшая возлюбленная, собравшаяся замуж за богатого садовода, напишет письмо, где сообщит, что решила уйти, чтобы не портить вам жизнь; но и это маловеро­ятно. Адольф Рудницкий написал, что доступность женщин стала для всех нас адом; я, правда, не нахожу это огорчительным, но ребятам посоветовал почитать Рудницкого. Когда я наконец спросил про Эдварда, оказалось, что его уже два года назад выгнали из учи­лища и где он сейчас, неизвестно.

Накануне возвращения в Казимеж, помню, я шел на рассвете по Краковскому Пшедместью в направлении Аллей и увидал человека, пытающегося связкой клю­чей сшибить стайку голубей с памятника тому, кто ос­тановил солнце и заставил вращаться землю. Такой способ охоты мне знаком еще не был; подойдя побли­же, я узнал в одиноком охотнике Павла Минкевича. Понаблюдав с минуту за его действиями, я спросил:

— Павел, что тебе нужно от этих несчастных птиц?

Павел объяснил мне, что сидит на мели и, если не сшибет птички, останется без обеда. Проникнувшись сочувствием к изголодавшемуся птицелову, я предло­жил ему позавтракать со мной в привокзальном буфе­те; Павел охотно согласился. Я помню их всех — Мете­ка, Здися Маклякевича, Мишку Станелевича, Польдека Тырманда и того актера, который обходил частные ма­газины на Хмельной и в каждом, прижав правую руку к сердцу, трагически восклицал, обращаясь к хозяину:

— Дай стольник. Артист погибает!

Сейчас мне тяжело о них думать; не знаю, сумел ли бы я разговаривать с ними так, как прежде. Самое страшное, что я совершенно не испытываю тоски по Польше и, когда сегодня задаю себе вопрос: что же такое для меня Польша? — не нахожу другого ответа, кроме как: это десять или пятнадцать человек, с которыми ме­ня связывала дружба. О своих ровесниках, балующихся сочинительством, много написать я б не смог; они всю жизнь считали меня комедиантом; я же, в свою очередь, не очень-то знал, о чем с ними говорить, — нас интере­совали разные вещи и разделял несхожий опыт. Тем не менее все последние годы я думал, что именно они оли­цетворяют для меня Польшу; однако и это оказалось ил­люзией. Когда я начал печатать в «Культуре» свои доно­сы, один из моих близких приятелей, умнейший чело­век, прочитав первый отрывок, сказал мне при встрече:

— Очень забавно. Только это Польша à la Джеймс Бонд. Такой Польши нет.

Человек этот никогда не был ни коммунистом, ни приверженцем коммунистической идеи; никогда не был оппортунистом и всю жизнь преодолевал препят­ствия, которые на его пути воздвигались во множестве: то его обвиняли в мещанских вкусах, то в порногра­фии; иногда в сюрреализме, а иногда — в глумлении над достижениями рабочего класса. Что я могу сказать в ответ на его упрек? Ничего, кроме одного: ну конеч­но, это я выдумал все беды, которые постигли Польшу; я выдумал политические процессы; я выдумал откры­тые убийства и убийства тайные; я выдумал, что меня два года шантажировали органы; я выдумал ликвида­цию «По просту» и вообще все, о чем упоминал; и сде­лал это исключительно ради того, чтобы скрасить скучные вечера главному редактору «Культуры» Ежи Гедройцу. Решив, что Польша для меня — эти полтора де­сятка людей, я рассуждал как идиот; я не предполагал, что существует такая штука, как атрофия чувств. И еще я, усердный читатель Достоевского, не догадывался, что люди стесняются своих несчастий; возможно, да­же больше всего на свете.