Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

Много лет я искал писателя, который заменил бы мне Веха периода Налевок, Смочьей и Дикой, и нако­нец нашел: это Дэймон Раньон[51]. Он, подобно Веху, со­творил галерею персонажей, говорящих на особом жаргоне пригородов Нью-Йорка. Среди них есть Гар­ри Конь — человек, так долго игравший на бегах, что сам стал похож на лошадь; Испанец Джон — бандит; Великий Потрошитель — специалист по взламыва­нию сейфов. Как-то мне довелось жить в тель-авив­ской гостинице, где за некоторыми постояльцами уже закрепились прозвища Испанец Джон, Великий По­трошитель и Гарри Конь. Осталось только одно ва­кантное место, и меня — это при моей-то антисемит­ской внешности — прозвали «Малышом Исидором». Так что нас собрался полный комплект. Все персонажи Раньона попадают в такие же переделки, пережи­вают те же радости и печали, что и герои Веха. Когда Гарри Конь, Испанец Джон и Малыш Исидор прихо­дят просить Великого Потрошителя, чтобы он вскрыл им сейф, тот поначалу отказывается: он — счастливый отец полугодовалого младенца, а жена пошла к мате­ри и ночевать домой не вернется. После долгих пере­говоров решили взять ребенка с собой; и вот, пока Ве­ликий Потрошитель возится с сейфом, его дружки за­бавляют младенца, подсовывая ему напильники и сверла; Малыш Исидор по ошибке вместо бутылочки с соской даже сунул крошке бутылку с нитроглицери­ном. Раньон и Вех описывают похожие ситуации; у обоих жители предместья часами сидят перед своими домами и пялятся друг на друга. «У нас на Таргувке так принято», — говорит один из героев Веха. У Дэймона Раньона: «В нашей округе все, включая женщин и де­тей, сидят перед домами на крылечках; сидение на крылечках, можно сказать, вошло у нас в привычку». Оружие, как известно, штука тонкая; поляки называют пистолет по-разному: «бульдог», «дура», «пукалка», «шпалер» и т. п. Американцы из рассказов Раньона пользуются еще более тонким и гораздо более точ­ным названием: «великий уравнитель». Депортиро­ванные из Америки сицилийские гангстеры, ныне уже люди почтенного возраста, которых бармены и трак­тирщики величают comandatore, говорили мне, что «великий уравнитель» — изобретение некоего Мор­дашки Нельсона: страдая из-за своего маленького рос­та, он решил, что только «кобра 38» в руке может урав­нять его с партнером по мокрому делу или собеседни­ком.

Павел Хостовец в своем эссе о Вороньей и Сенной описывает и представителей преступного мира, орудо­вавших в тех краях; этот район Варшавы и после вой­ны оставался самым бандитским, затмевая славу Маримонта и Воли. Получилось так по очень простой причине. Там, как известно, находится «Главная Варшава товарная», то есть станция для разгрузки товар­няка; до пятидесятого года в округе еще полно было частных конюшен, владельцы которых работали на так называемых шестнадцатой и семнадцатой окруж­ной, а также на первой и второй угольной, обслуживая разные строительные управления. Короче — если вос­пользоваться избитым, но точным определением, — район был гнездом коррупции. (Кстати, все три сына моего сторожа были «виртуозами кнута», как и я в свое время — «виртуозом баранки», и в интеллектуальном плане нас это, конечно, сближало.)

Стоит рассказать, что там творилось на самом деле. Транспортные фирмы держали на шестнадцатой и семнадцатой окружной, а также на угольной экспеди­торов, которым полагалось следить, чтобы вагон с предназначенным для фирмы товаром был разгружен за шесть часов — такой лимит установило управление Польских государственных железных дорог; если раз­грузка затягивалась, фирма выплачивала железной до­роге неустойку. Транспортных баз в те годы еще не бы­ло; фирмы нанимали возчиков с лошадьми у частных предпринимателей. Но как, не выходя «из лимита», разгрузить тридцатитонный вагон, если подвода под­нимает не больше четырех-пяти тонн, а доставить груз надо, предположим, на Беляны? Да очень просто: част­ный предприниматель отправляется к экспедитору той или иной фирмы и угощает его сигаретами. Экспе­дитор, доверенное лицо данной фирмы, молча протя­гивает руку к пачке и... вытаскивает из-под нее сотен­ную купюру. Затем, так ничего друг другу и не сказав, они расходятся. Экспедитор в свою очередь отправля­ется к начальнику шестнадцатой или семнадцатой ок­ружной и угощает его сигаретами; представитель ПГЖД протягивает руку и вытаскивает из-под пачки полсотни; на краю банкноты написан номер вагона, которому вместо шести часов нужно простоять пят­надцать. Затем представитель ПГЖД расписывается в накладной и ставит печать, подтверждая тем самым, что вагон номер Икс, принадлежащий железнодорож­ному узлу Игрек, такого-то числа был разгружен свое­временно. Вечером в одной из частных конюшен не­подалеку от Вороньей и Сенной устраивалась пьянка, в которой принимали участие: частный предпринима­тель, доверенное лицо фирмы, то есть экспедитор, представитель ПГЖД и районные оперативники. По­сле чего все отправлялись на Злотую, тридцать семь, где жили три проститутки, и там продолжали нади­раться, отрываясь для телесных утех.

Мне это все хорошо известно, так как я одно время работал экспедитором в «Метробудове»; зарабатывал я тогда в день по тысяче-полторы злотых; официальная ставка не превышала семисот при двенадцати- или че­тырнадцатичасовом рабочем дне. Вряд ли сейчас ко­му-нибудь удастся подсчитать убытки, понесенные Польскими государственными железными дорогами; суммы, полагаю, исчисляются миллиардами, а причи­на убытков — простои вагонов. Это результат плани­рования сверху. С должности экспедитора меня, к сожалению, довольно быстро сняли, а вскоре был ликви­дирован и последний частный бордель на Злотой: на его месте сейчас территория Дворца культуры и науки.

Вот что мне вспоминалось, когда я сидел в Казимеже и сочинял рассказ «Кладбища». До Хани все пред­ставлялось простым и ясным — все, кроме отношений между мужчиной и женщиной; ничего более сложно­го и трагического в жизни, казалось мне, не было. Но потом все вдруг начало обретать характер гротеска; я понял, что правдивый и вместе с тем трагический рас­сказ о тоталитаризме написать нельзя; по сей день не верю, что кому-нибудь такое удастся. Человек, входя­щий в ворота немецкого концлагеря, знает, что вы­браться оттуда можно только двумя путями. Первый пролегает через печь лагерного крематория; второй может открыть вторжение союзнических войск или сталинских чудо-богатырей. Все роли четко опреде­лены: палач до конца остается палачом; жертва — жертвой; надсмотрщик до самого финала не выпустит плети из рук. Человек, переступающий порог совет­ской тюрьмы, не знает, что его ждет. Быть может, завт­ра его расстреляют; быть может, он отсидит десять лет и ему зачитают следующий приговор, лет эдак на пят­надцать; но, возможно, случится и такое: партия изме­нит тактику, и жертва станет палачом, а бывший палач будет ползать перед ней на коленях, выпрашивая ку­сок черняшки, пока не попадет в барак для доходяг. Трагедийная окраска блекнет: смертный приговор может быть заменен назначением на высокий пост, гонимому предоставлена роль палача, страдальцу доз­волено мстить. Не хватает элемента катарсиса: его не может заменить клочок бумажки из НКВД, где значится, что человек, которому двадцать лет назад всадили пулю в затылок, был убит на основании наветов и ложных показаний.

В книге Херлинга-Грудзинского описан актер, ко­торый, играя в каком-то советском историческом фильме боярина, выглядел чересчур благородно — пе­реусердствовав, он исказил идеологическую направ­ленность фильма, за что и получил десять лет. Однаж­ды в лагерь, где отбывает свой срок несчастный, при­возят именно этот фильм; актер — изможденный призрак — видит самого себя в ситуации, весьма не­схожей с нынешней. Он сидит за царским столом, по­пивает вино из тяжелого кубка и обжирается фазана­ми. Даже если история выдуманная, это — правдивый вымысел. Причина фиаско, которое терпят авторы со­чинений о тоталитаризме, в том, что описываемая ими правда не укладывается в сознании читателя.

В фильме Орсона Уэллса «Процесс» мы видим ге­роя, Йозефа К., бродящего по Дворцу правосудия. В архитектуре этого Дворца смешалось множество раз­ных стилей: барокко, готика, современный дизайн; идущий по грязному коридору Йозеф К. вдруг ни с то­го ни с сего оказывается в зале ожидания вокзала Сен-Лазар. Как целое, Дворец правосудия — образец идио­тизма; странно, почему ни один кинокритик не обра­тил на это внимания — ведь здесь фактически спрятан ключ к пониманию уэллсовской интерпретации ро­мана Кафки. Дворец правосудия — не что иное, как фантом, лишенный смысла, стилевого единства и оп­ределенности; к примеру, свод законов, в который од­нажды заглянул Йозеф К, — альбом порнографичес­ких фотографий.

Тогда, в Казимеже, я подумал: а что если написать рассказ, основанный только на подлинных фактах и событиях, включить в текст отрывки известных речей и, избегая какой бы то ни было двусмысленности, по­местить героя в сугубо реальную атмосферу? Получит­ся ли такой рассказ? Поверят ли люди, на чьих глазах все это не первый год происходит, в факты, которые, попав на страницы книги, волей-неволей станут лите­ратурой, то есть фикцией; и вообще — можно ли в та­кое поверить? Я рьяно принялся за дело; для начала по­ехал в Варшаву и погрузился в чтение подшивки газе­ты «Нове дроги».