Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

— Ну а вы-то сами что хотите сказать? — вопросил Сандауэр.

— Не знаю, — ответил я. — Но, надеюсь, при случае вы мне объясните.

И он объяснил — позже, когда я получил Премию книгоиздателей и Сандауэр первым начал меня топ­тать; действительно без малейших поблажек. В то вре­мя меня уже не печатали; две мои новые книги были отвергнуты издателями, а критики-марксисты дружно объявили меня извращенцем и дегенератом.

Итак, закончив «Кладбища», я отнес рукопись в изда­тельство. Ее не приняли. Я спросил: почему?

Мне сказали:

— Такой Польши нет.

Я спросил:

— Прикажете считать приговор окончательным?

Мне сказали:

— Да.

Потом я побеседовал с одним из умнейших крити­ков молодого поколения, который работал в том же издательстве.

— Ты взялся не за свое дело, — сказал он. — Полити­ка не для тебя. Твоя тема: он и она; вот о чем ты должен писать. И старайся при этом поменьше думать; в твоем случае это, ей-богу, лишнее.

Я пошел в другое издательство, где лежала моя пер­вая короткая повесть, а вернее, длинный рассказ под на­званием «Следующий в рай». Мне заявили: такой Поль­ши нет. Однако повесть издать согласились, если я изме­ню всего одну фразу: «Вы превратили Польшу в такой огромный концлагерь, что не нужны ни колючая проволока, ни собаки — все равно убежать некуда». Я сказал, что не уберу ни слова. Мне сказали, что книга плохая.

Потом я поехал во Вроцлав, где по этой же книге снимался фильм; режиссер Чеслав Петельский, полу­чив от меня рукопись, пообещал в точности следовать тексту. Я просмотрел часть отснятого материала и, оз­накомившись с изменениями, которые внес Петель­ский, потребовал, чтобы фильму дали другое название и мою фамилию убрали из титров. Изменения были сделаны по требованию полковника профессора Алек­сандра Форда — художественного руководителя твор­ческого объединения, где снимали «Следующий в рай».

В своей жизни я встречал много проходимцев; знал людей, которые продавали сахар под видом морфия; знал торговцев персидскими коврами, изготовленны­ми два часа назад на улице Бен-Иегуда в Тель-Авиве; во время оккупации встречал одного мерзавца, который озолотился, продавая евреям муку и утверждая, что это яд, который избавит их от страданий, когда иного вы­хода уже не будет; знал людей, живших за счет шанта­жа; и видел, как работает фирма, предоставлявшая для опрыскивания калийными удобрениями полей такие старые и негодные самолеты, что ни одна компания не соглашалась страховать ни летчиков, ни машины; но такого фантастического пройдохи, как Форд, мне ни­когда встречать не довелось.

Полагаю, я имею право так о нем написать: я знаю, сколько людей, сколько идей и фильмов загубил этот человек — ловкий и хитрый оппортунист, притворяю­щийся ярым противником режима, возмущенным глу­постью властей. «Восьмой день недели» — плохой рас­сказ, но из него можно было сделать хороший фильм, только делать фильмы нужно уметь. Форд, который изучал Варшаву из окна своего автомобиля, перенес действие с окраины в центр города; Агнешка бродит по нарядным улицам и отбивается от статистов в фут­болках, изображающих люмпен-пролетариев. Я же в рассказе, который, к сожалению, не получился, хотя замысел был хороший, хотел показать, как девушка, видящая вокруг себя грязь и мерзость, мечтает только об одном: о красивом начале любви. А Форд снял фильм о том, что людям негде трахнуться, что, конеч­но, неправда: трахаться можно везде.

Итак, Форд снял фильм про то, что «негде»; на самом деле он просто не знал «как». Да еще старательно при­чесал все смелые сцены; фильм должен был принести ему награду в Канне, признание марксистской критики и легкий нагоняй от партийных боссов. Получилось дерьмо; к несчастью для Форда, но к счастью для меня. Впрочем, это тоже неправда; в результате мне при­шлось жениться на снимавшейся в фильме инженю[53].

Знакомый кинокритик поинтересовался моим мнением об этом фильме; я тогда еще не видел его це­ликом, но читал написанный Фордом сценарий и ска­зал, что это халтура. Два дня спустя критик в точности повторил мои слова в своей газете. Еще через несколь­ко дней со мной пожелал встретиться один из помощ­ников Форда, директор картины Страшевский.

— Мне надо с тобой поговорить об одном неприят­ном деле, — сказал он.

— Других дел у меня сроду не бывало, — сказал я. — Валяй.

— Читал Богдана Венсерского в «Вечернем экс­прессе»? Он пишет, что «Восьмой день» — халтура.

— Это ничего не стоит опровергнуть. Переделайте фильм заново от начала до конца.

— Форд сообщит на пресс-конференции, что ты фильма ни разу не видел, явился на съемки пьяным и пытался изнасиловать инженю.

— Это будет первый случай, когда Форд скажет правду, — заметил я. — Подожди минутку.

Я пошел в раздевалку и, позвонив знакомому адво­кату, спросил, как мне следует поступить и не попахи­вает ли тут шантажом. Адвокат поинтересовался, есть ли у меня свидетели, и, узнав, что есть, сказал, что я мо­гу на него рассчитывать. Слышавший разговор при­ятель посоветовал мне этого не делать, если я хочу когда-нибудь еще получить работу в кино, поехать на Запад и т. д. Я сдрейфил и написал в «Вечерний экс­пресс» открытое письмо, где сообщил, что Венсерский меня неправильно понял и что я прошу проще­ния у создателя польского романтического кинемато­графа и выдающегося режиссера за то, что невольно его обидел.

И «Восьмой день», и «Следующий в рай» написаны мной десять лет назад; сейчас я не только читать, но да­же слышать о них не могу. Хотя из «Следующего» мог получиться хороший фильм: автокатастрофы, мордо­бой, взрыв, у героини на заднице мозоли, оттого что ее все без передышки употребляют; для юного зрителя лучшего не надо. Но Форд тщательно уничтожил все, что там было забавного и ребячьего. Я так и не посмо­трел этой картины, только читал рецензии Зигмунта Калужинского и Кшиштофа Теодора Теплица; именно тогда Теплиц написал, что Польша показана такой, ка­кой ее видит юный Маречек.

Во время съемок этого чертова «Восьмого дня» меж­ду мной и исполнительницей главной роли протяну­лись нити так называемого подсознательного влечения. Помню, на второй день Пасхи мы ехали из Варшавы в Казимеж на ее машине, в Польше это самый хмельной день: «деревня женится». До Казимежа на «БМВ» — авто­мобиле, легко делающем сто шестьдесят в час, — мы до­бирались несколько часов. На дорогах полно было пья­ных крестьян, пьяных возчиков, пьяных велосипедис­тов и мужиков, гоняющихся друг за другом с цепами, ножами, вилами и прочими атрибутами народных гуля­нок, которые обошла своим вниманием Мария Домбровская в рассказе «На деревне свадьба»; рассказ этот одно время считался вершиной не то реализма, не то позитивизма, а может, романтизма; во всяком случае, вершиной. Пока я дополз до Казимежа, с меня семь по­тов сошло; очень трудно ехать на чужой легковушке по пьяной стране. То ли дело грузовик; у нас был свой спо­соб устранения с дороги пьяных мужиков вместе с теле­гами, а именно из старой автомобильной камеры изго­товлялся кнут, в котором резина искусно переплеталась с проволокой, и если развеселый возчик при звуке клак­сона не освобождал пути, помощник вытягивал его этим кнутом, а лошадь, взяв под уздцы, отводил на обо­чину; оставалось кое-как протиснуться на грузовике. На этот раз при мне вместо кнута была инженю; перед са­мым Казимежом я вынужден был остановиться; трое пьяных, двое из которых гнались за третьим, налетели на капот нашей машины и на моих глазах этого третье­го пырнули ножом; после чего я поехал дальше.

— Через три дня они снова подерутся, — сказал я своей спутнице. — На его похоронах.

— На чьих похоронах?

— Малого, которого они только что зарезали.

— Кого зарезали?

— Человека. На капоте твоей машины, — сказал я.

Она улыбнулась — не поверила. Видела и не пове­рила; вот почему я когда-то обижался на commies: они лишили меня отличной возможности изо дня в день наблюдать отчаяние, жестокость, одичание; тогда еще я считал, что об этом можно писать и что это и есть правда. Сейчас, когда мне хочется увидеть что-нибудь леденящее кровь, я вынужден идти либо в кино, либо на catch[54], либо на собрание какой-нибудь из ветеран­ских организаций. В фильме «Третий человек» Орсон Уэллс, оправдывая совершенные им преступления, го­ворит «Борджиа продержались у власти тридцать лет. За это время было создано столько произведений ис­кусства, что их даже трудно описать. Швейцарцы пять­сот лет живут в стране, где царит мир, демократия и свобода. И что им удалось изобрести? Часы с кукушкой. Good-bye». Быть может, лет через двести кто-нибудь с приятным волнением вспомнит сталинские времена; сейчас ни у кого нет на это ни охоты, ни сил. Да и ни к чему требовать от людей, чтоб они верили в мерзость, преступления и безнравственность.