Ирина Велембовская - Дела семейные (сборник)

– Васька, а нашу одежу не унесут? – спросил старший близнец, неумело расстегивая вышитую крестиком сорочку.

– Не, – односложно, но убедительно отозвался младший. Но все-таки осторожно поднял одежду брата и переложил ее с чистого песка подальше под кустик, на еще более чистую траву.

Они родились в один час, обоим было по девять лет, но младший казался старше: он был выше, нескладнее и, сразу видно, сильнее. Когда пошли в воду, он взял брата за руку, но тот стал вырываться.

– Я не боюсь, – кривя губы, сказал он. – Чего ты из себя воображаешь?

Младший мог бы сослаться на приказ тетки и матери, которые в один голос твердили: «Смотри, Васька, за Валечкой, на шаг от себя не пускай!» Но Васька смолчал, только крепче ухватил брата за руку.

– Хошь, я тебе ивой попа поймаю? – спросил он ласково.

Пяткой он стал щупать дно и вдруг присел, ушел в воду с ушами. А когда вынырнул, в ладони у него была зажата маленькая усатая рыбка. Васька сунул ее брату в горсточку. Тот засмеялся и попросил:

– Слови еще!

Васька опять присел и встал с рыбкой в руке. Потом вылез на берег, сломил прутик и нанизал улов. Отдал брату и опять принялся за дело.

– Их у дна видать!.. – сообщил он, отдуваясь и тряся мокрой ржаной головой. – Шевелят усищами! Я щекотки не боюсь, а то бы и не словить.

Тут он заметил, что брат, еще ни разу не окунувшийся, маленько трясется под ветром и слабая белая его кожа как бы стянулась и рябит.

– Я тебя подержу, а ты поплавай, – предложил Васька и стал ладошкой зачерпывать воду и плескать брату на плечи. Тот затрясся еще больше, потом робко окунулся, крепко держась за Ваську.

Небо было очень высоко, облачка расползлись, как овцы по выгону, и ветер никак не мог стабунить их. Кусты занимались тихой ворожбой, в осоке бились стрекозы. Ниже того места, где купались братья, под ивой чернел омуток. Вода над ними стояла недвижная и тяжелая. Коряжистая нижняя ветка у ивы была заломлена: видно, кто-то хватался, нечаянно заплыв сюда.

Валька, осмелев, бултыхался. А Васька зорко смотрел за ним, готовый каждую секунду поймать тонкую белую его руку. Он не видел братишку четыре года и почти забыл его. Вчера Вальку привезли из Москвы, белого, чистого и нарядного. И Васькой вдруг овладела мальчишеская нежность; он, младший, решил держаться за старшего.

– У меня трус в катухе живет, – сказал Васька, когда оба накупались до голубой дрожи. И повел Вальку смотреть кролика, который пугливо бился в ящике. – Хошь, на траву пущу его?

Мальчишки бегали за этим кроликом по выгону, растопырив руки и крича. А из окна на них в четыре глаза смотрели мать и тетка. Они тоже были родные сестры, и тоже совсем не похожие.

Мать была желтая, мешковатая и крикливая, как птица выпь. С теми, кого она любила или старалась задобрить, она говорила больным шепотком и подбирала ласковые, жалобные слова. Кого недолюбливала, на того кричала всегда, и крик этот тоже был жалобный, взыскующий.

Близнецы родились перед самой войной. Матери шел уже тридцать шестой, двоих девочек она схоронила и больше детей не ждала. К тому же похварывала, муж пил, и житье было трудное. И все-таки, откричавшись и увидев мальчика, мать сказала радостно:

– Ах ты мой родимый! Черенький какой!.. Смотрите ручку-то ему не заломите.

Но тут ей сказали, что еще не все кончилось, и она забилась в слезах.

– Да на кой же мне его? – кричала она жалобно, когда показали ей и второго. – Ведь это что же такое, господи!.. Парень-то рыжий да страшной какой-то…

Милому сыну она выбрала и имя покрасивее – Валентин. Для второго годилось и попроще – Васька. И хотя криком братья-близнецы донимали мать одинаково, ей казалось, что младший и более горластый, и сосет злее, и мокнет чаще.

– С этим репьем я еще лиха повидаю, – жалобилась мать и первым к груди клала старшего, черненького, маленького.

…Тетка, лишившая мать любимца, была высокая, красивая и спокойная. На деревенских она ничем не походила: волосы у нее были острижены и мелко завиты на горячих щипцах. Она носила короткие платья с большим вырезом и за вырез затыкала сильно надушенный носовой платок. Глаза у тетки были какие-то соглашающиеся, ласковые. Звали ее Пелагеей, но с тех пор, как еще молоденькой девушкой попала в Москву, она стала Полиной.

В голодную весну сорок шестого мать написала Полине жалобное, горькое письмо, просила родную сестричку оглянуться на ее обстоятельства: мужа уже не ждет, с огорода прожить нельзя, а от двух маленьких ребят работать не больно пойдешь, да и состояние здоровья «все хужеет».

Полина тут же приехала, привезла мешок ношеной одежды, пшеничных сухарей и мелкой, остро пахнущей селедки. Мать поела вдосталь и отекла, будто налилась вся желтой водой. Она точила горькую слезу и объясняла, что недавно пришел откуда-то их сосед Авдюшка Рязанов и сказал, что вроде бы муж ее, Петр Разорёнов, попался ему на глаза в одном из лагерей у немцев и что не иначе как он там и «дошел».

– Ну чем я тебе помогну? – вздохнула Полина. – Четыре сотни ведь всего получаю. И какие это сейчас деньги? Сыта, правда…

Работала Полина сестрой-хозяйкой при детских яслях. Мужа у нее не было, был какой-то человек, но распространяться про это она не любила. Не было у Полины и детей, и, может быть, поэтому она осталась такой спокойной и красивой.

– Давай уж одного малого возьму у тебя, – сказала вдруг Полина. – Чай, уж как-нибудь вытяну.

И, не дав сестре опомниться, сама решила:

– Я, Маря, крестника своего возьму, Вальку.

Та заплакала:

– Что же ты двойню-то разбиваешь!..

Но было ясно: ей жалко отдавать Вальку, и скажи Полина, что увезет Ваську, никаких слез не было бы.

Братья-близнецы стояли рядом – галчонок Валентин, с узким нездоровым личиком, но красивенький, в мать, которая в молодых годах была первой девкой на деревне, и Васька – ржаная голова, широкое лицо в пестрой крупе веснушек. Он на полголовы был выше братишки, крепкорукий и лобастый. У маленьких ребят редко бывают зеленые глаза, а у Васьки как раз были зеленые.

Он взглянул на мать, на тетку, увидел также, как вздрогнул и чуть зарозовел от радости Валька.

– Теперь кажный день буду колбасу есть! – блестя черными большими глазами, хвастал старший из близнецов, выбежав на улицу. – И на поезде поеду!..

Пока Валька собирал вокруг себя ребятишек и, вызывая у них на губы завистливую слюну, рассказывал про колбасу, Ваську мать отрядила рвать лебеду для поросенка.

Поросенок был жалконький, волосатый. Он сидел в темных сенцах, пригороженный кое-как, но по слабости и не пытался вылезти из своего кутка.

– Миш, Миш!.. – позвал его Васька, сунув ему серую, повядшую лебеду. И, потрогав за маленький рыхлый пятак, сообщил:

– А Валька наш уезжает. В Москву… На поезде…

В первом же письме Полина сообщила, что Валечка ведет себя хорошо, ходит на детскую площадку. Ругаться по-деревенски она его отучила и очень просит сестру Марю не обижаться, что велела Валечке называть ее, тетку, мамой. Раз судьба так определила, пусть он привыкает. У нее, у Марьки, еще сынок есть, а уж для Валечки она, Полина, ничего не пожалеет.

– Дай господь ей здоровья! – говорила мать одним. – Помогла мне!..

А другим:

– Сумела подластиться к ребенку, змея такая! Отлучила от меня парня!..

И грозила пятилетнему Ваське:

– Не будешь слухаться, я и тебя отдам. Одолел ты меня совсем, съел начисто, будь ты неладен!..

…И вот через четыре года Полина приехала погостить в деревню и привезла Валика. Его, девятилетнего, она вела со станции за руку, несла на плече всю тяжелую поклажу, а у него в руках было только игрушечное ружье-автомат, из которого он целился по жаворонкам. Ружья этого он не выпустил даже тогда, когда тетка послала его здороваться с плачущей матерью, которая стала теперь для Валика теткой Марькой.

– Ты уж его не квели, – шепотом посоветовала Полина сестре. – Теперь уж все утрясено, и плакать не об чем.

– Гладенький стал!.. Чистый!.. – вытерла слезы мать.

– Санаторное питание всю зиму имел, ни в чем не отказывала, все необходимое обеспечивала. Покажи-ка, Валенька, тете Марусе отметки свои.

Полина, прежде застенчивая и молчаливая, теперь стала говорухой. В глазах и в голосе у нее кипела забота, гордость какая-то. Она сама принялась искать среди вещей школьный табель, где все стояли четверки и пятерки, только по прилежанию четыре с крупным минусом.

– Учительница говорит, неспокойный он, нервный. Усидчивости такой нет, но очень способный.

И Полина вдруг спросила Ваську, который молча разглядывал брата и его ружье-автомат, блестевшее черным лаком:

– А ты, Василек, как учишься?

Васька молчал.

– Плохо, чай?

Васька кивнул. И вдруг сказал:

– Я цельную четверть пропустил: пальта не было.

Полина чуть поменялась в лице. Наверное, она сейчас уже жалела, что хвасталась санаторным питанием для Валика.

Прожили гости в деревне совсем недолго. Может быть, пожили бы и еще, но Полина вдруг сорвалась, заспешила: нечаянно услышала, когда дремала в сенцах на травяной подстилке, как сестра тихонько говорит старшему близнецу: