Ирина Велембовская - Дела семейные (сборник)

– Да ну тебя, Лидка, с твоей стариной! – вдруг, чуть не плача, шепнула она. – Ты бы лучше спросила, как я жива!..

– А я зачем пришла? – перебила Лида. – Ну-ка давай выкладывай.

Этот вечер был очень холодный, мела колючая метелица. В шесть часов на улице зажглись огни, и Аня стала собираться. Руки у нее были холодные, как ледышки, страшно было коснуться собственного тела. Она забыла погасить в квартире свет, вспомнила об этом уже внизу, но махнула рукой и пошла. Капрон обжигал ей ноги, когда она стояла на остановке 11-го трамвая, снег летел под платок и набивался в светлые, давно уже не крашенные волосы.

Вышла она из дома с большим запасом времени, но на улицах было скользко и людно по случаю праздника. Люди еще, видно, не накупились, из каждого магазина что-то тащили, у метро вокруг цветочниц стояла давка. Ноги у Ани замерзли и шли плохо, под сердцем были тяжесть, тревога и холод.

Улица, куда ей нужно было свернуть, почти не освещалась. Длинный бетонный столб, на котором укреплялся фонарь, был повален и лежал вдоль изуродованного тротуара. Но окна в деревянном магазине, построенном, наверное, еще во времена нэпа, светились, внутри толпился народ, и мужчины выходили с бутылками в кармане.

«Нет ли тут его?.. – подумала Аня. – Зайти недолго».

Она поднялась по заплеванным ступенькам. Какой-то совершенно пьяный мужчина дал ей дорогу. Аня крепче придержала свою сумочку и вошла в магазин.

Как ни людно здесь было, но она сразу увидела, что Тихона нет. Уже хотела повернуться и уйти, но в голову пришла мысль: надо взять для него. И она шагнула к прилавку.

– Опоздала! – сказал ей кто-то. – Кончилась!..

– Никакой нет? – испугавшись, спросила Аня.

– Почему никакой? Дорогая есть. А дешевенькая кончилась!.. С самого утра торговали. Праздничек!..

Это говорила женщина, сильно выпившая, почти черная лицом, в грязном пальто: падала, наверное. В авоське болтались у нее три пустые бутылки на сдачу. Подрагивающими, неженскими пальцами она пересчитала мелочь и, видно, не добирала нужной суммы.

Аня вспомнила вчерашний вечер в Доме культуры своей фабрики, цикламены, гортензии, красные и белые гвоздики, портреты женщин-работниц, висящие в фойе, грамоты с золотыми обрезами. Вспомнила красивого весельчака артиста, который танцевал с ее счастливыми товарками.

– Вы бы не давали ей, – тихо сказала Аня продавщице, кивнув на женщину, считающую мелочь. – Она же ведь до дома не дойдет.

– Вам жалко, вы и проводите, – отозвалась продавщица.

– Сама-то берешь, – сказал еще кто-то у Ани за спиной.

Она поспешно спрятала в сумку бутылку «столичной» и пошла из этого магазина, как-то очень некстати оказавшегося на ее пути.

«Где же дом-то этот?..» – соображала Аня, обходя какие-то изгороди и траншеи.

Даже в праздничный день стройка не молчала. Выл самосвал, только что выплеснувший из кузова бетон. Скрипел какой-то промороженный канат, в густо-сером небе плыла подхваченная краном белая панель.

Аня была здесь пять месяцев назад, когда только начинался снос и одна сторона улицы еще хранила свой малоэтажный щербатый облик, темнела подворотнями и заборами. Теперь поперек улицы встали два шестнадцатиэтажных белых корпуса с розовыми лоджиями, выведенные уже почти под крышу. И где-то сбоку, как забытый, заваленный мокрым песком и обломками асфальта, доживал свой срок тот двухэтажный облупленный дом с темными окнами и неосвещенной лестницей.

– Пришла все-таки? – спросил Тихон.

Аня дрожала. Он это заметил, когда снимал с нее пальто.

– Что это ты?

– Замерзла что-то…

– Ничего, ведь в последний раз.

Она не поняла, что он хочет сказать: то ли они вообще в последний раз встречаются, то ли этого дома больше не будет. Квартира была совсем пуста. Из коридора исчезли даже вешалки, и не горело ни одной лампочки. В комнате, где Тихон ждал ее, не осталось ничего, кроме большого старого письменного стола на двух тумбах, никому, видимо, не нужного. Валялись на полу какие-то бумаги, под сорванными кое-где обоями обнажились доски перегородок. Комната освещалась только через окно: напротив на стройке горели два ярких прожектора.

Но дом еще отапливался: наверное, не все жильцы выехали. Батареи были горячие, окна над ними плакали, и подоконник, на который Аня хотела присесть, был совсем мокрый.

– Где же это ты пропадаешь, Тихон? – для начала как можно суровее спросила Аня.

Он не ответил. Прикрыл дверь в коридор, постелил прямо на пол свой ватный пиджак и позвал:

– Иди, посидим.

Аня подошла и села рядом с ним. Свет от прожекторов через окошко совсем слабо доходил в этот угол. Тихон сунул руку в карман, ища папиросы. Но не нашел.

– Вот до чего я дожил, – вдруг сказал он. – Даже покурить нечего.

Аня исполнилась жалости и обняла его за шею.

– Тишечка!..

Он ее рук не отвел, но сам не обнял.

– Уехали!.. – сказал он.

– Кто? – шепотом спросила Аня.

– Мои… Комнатой сменились, с Басманной в Черемушки. А ко мне две бабы какие-то въехали. Вчера полдня барахло перетаскивали, а сегодня, гляжу, одна уже белье стирает, другая рыбу какую-то жарит…

Аня вздохнула с огромным облегчением: уехали!.. Дрожать она перестала, ей стало тепло, почти жарко. Но она постаралась скрыть от Тихона свою радость.

– А ты бы согласия не давал на кого попало. Ишь какие, рыбу жарят!.. Что это еще такое!

Можно было подумать, что она сама никогда не стирала белья и не жарила рыбы. Аня гладила Тихона по голове, по плечам и жалела. Ей показалось, что теперь дрожит он. Действительно, очень сильно дуло с пола. Наверное, распахнута была дверь в подъезде, и холодом доносило даже на второй этаж. А может быть, дом был очень уж ветхий, недаром доживал свои последние дни.

– Нечего нам тут с тобой сидеть, Тиша. Пойдем.

– Погоди.

– А чего годить? Холодно здесь. Ко мне не хочешь, так теперь и к тебе можно.

– А вот это уж не выйдет! – отрывисто сказал Тихон.

Аня опять не поняла, почему это не выйдет. А переспросить было страшно. Она попробовала снова приласкаться, притянула его к себе. Щеки у Тихона были небритые, рот какой-то горький.

– Ты не торопись, – сказал он. – Сегодня и мне торопиться некуда. Раньше, хотя она и не велела Тамарке моей в коридор выбегать, когда я приду, та все равно в щелку на меня посмотрит. Я в свою комнату нарочно дверь не затворял: девочка умыться побежит или в туалет, еще увижу ее. А вчера я на все задвижки заперся, чтобы чужого шума не слышать. Потом сюда ушел, один в потемках сидел.

– Да я ведь не знала, Тиша.

Ане было очень жаль его. У нее не отнимали ребенка, она его сама отдавала. Но она любила Тихона и не могла остаться равнодушной к его горю, у нее даже слезы показались. Он не догадался, что это все-таки были слезы радости, облегчения, ликования. И продолжал уже с большим доверием:

– Я хотел чертовину эту… хельга, что ли, называется, помочь им вниз снести. А она не дала. Подумала, что расколотить могу. Но я абсолютно трезвый был. А что руки у меня в данный момент дрожали, так это у любого…

– Конечно!

– Водитель с грузчиком смотрели… Поняли все. Один говорит: «Поди закури». Еще в комнату за мной зашел. «Брось, говорит, друг! Ну их всех!..»

И вдруг Аня почувствовала, что уже хватит. Не весь же вечер ей слушать про водителя да про грузчика. Она-то ведь у него есть, сидит рядом. Инженерша небось новоселье справляет, а она тут с ним, в холодном углу. По первому слову пришла. Нет, нечего тут его рассказы выслушивать. Надо его уводить.

Аня встала, раскрыла свою сумочку, достала расческу, губную помаду. Заодно поставила на окошко «столичную».

– Я, Тихон, решила взять для праздника. Чтобы поздравил ты меня. А тут как ее пить-то? Ни посуды нет, ничего… Пойдем-ка, милый!

Он тоже поднялся с пола. В том, как он вставал, было что-то грозное:

– С праздником, говоришь? Значит, праздник у тебя?..

Аня попятилась от него, прикрыла грудь сумочкой.

– Поздравляю!.. Ты свою пользу понимаешь. Знаешь ты, кошка-лизунья, что я и любить-то тебя могу, только если выпью!.. Ну-ка, дай ее сюда!

Тихон взял бутылку. Аня еще попятилась, словно в руке у него была не бутылка, а топор или нож. Но тут же она услышала плеск, бульканье. По полу растекалось темное, горько пахнущее пятно, ручейком потекло под брошенный кем-то в этой комнате старый письменный стол.

– На! – сказал Тихон и протянул ей три рубля. – И посуда тебе. Больше нет у меня.

– За что ты так меня, Тихон? – почти шепотом спросила Аня.

– За то, чтобы понимала что-нибудь. А не одни шкафы свои да халаты.

Это показалось Ане слишком уж несправедливым.

– Чего ты меня шкафами-то упрекаешь? – уже резко спросила она. – Я их честно заработала. Люди ко мне с доверием, с уважением, а я тут с тобой по грязному полу валяюсь. Нашел, понимаешь, дуру!..

Она говорила еще что-то. Но получалось, как тогда с Николаем Егоровичем: она то ругалась, то умоляла.