Ирина Велембовская - Дела семейные (сборник)

Она говорила еще что-то. Но получалось, как тогда с Николаем Егоровичем: она то ругалась, то умоляла.

– Тиша, ты не сердись. Если бы я тебя не любила, разве бы я сюда пришла? Ну чем я тебя не устраиваю? Квартира у меня…

– Этаж не подходит, – сказал Тихон.

Аня всей глубины его иронии не поняла и продолжала что-то лепетать, но уже что-то более подходящее:

– Ведь мы с тобой, Тихон, с одного года. Можем друг другу жизнь составить…

Он стоял у окна. В темном небе проплыла сердцевидная лебедка подъемного крана с покачивающимися тросами. Они как щупальца опустились где-то за стопами серых блоков и что-то подхватили. На минуту кран прекратил свое скрипение и скрежет. Стало слышно, как где-то, совсем близко, празднуют застолье и поют песни. Кран опять заскрипел. Огонек, горящий на конце его стрелы, прочертил небо из стороны в сторону.

– Нет, – сказал Тихон. – С какого же мы с одного?.. Я только за эту неделю сто лет прожил.

Аня хотела ему сказать, что и она все это время не находила себе места и что у нее вся душа изныла, что она в эту минуту чувствует себя страшно старой и усталой. Но холод, который она испытывала полчаса назад, опять охватил ее, и она почувствовала, что может сейчас только рыдать, а не говорить.

– Ты прости, Анна Александровна, – уже чуть-чуть виновато сказал Тихон. – Может быть, я перед тобой виноват. Но с тобой я не поднимусь. Это уж точно.

Он взял с пола свой пиджак.

– Всё! Прощай, сладкая!..

…Аня долго не могла прийти в себя. Потом заспешила, словно дом, в котором она находилась, могли каждую минуту начать ломать, разрушать.

На лестничной площадке было страшно темно, очень холодно и голо. Еще там, в квартире, надевая пальто и еле попадая в рукава, Аня почувствовала, что ей плохо. Сейчас она попробовала поискать рукой звонок в соседнюю квартиру, слабо поскребла по двери. Потом опустилась на одну лестницу ниже.

10

Пожаловал апрель. Солнце просилось через стекла в комнату, но Аня еще боялась открывать окна. Боялась, что вернется тот, мартовский холод, что-то ворвется опять в ее комнату, напомнит, испугает. К тому же внизу, во дворе, копошились рабочие-ремонтники, а Аня не хотела слышать мужских голосов.

Лида Дядькина принесла ей деньги по больничному листу. По дороге купила два длинных зеленых огурца. Развернула их, и в комнате стало свежо. Огурцы блестели, как муляжи.

– Салатик сделаешь. Витамины!..

– Помнишь, Лида, как и я по соцстраху бегала? – с грустью спросила Аня. – На постановки вас водила, настроение вам создавала. А как давно-то было это, Лидка!..

Лида села на диван и опять попросила иголку с ниткой: положительно не везло ей с чулками!

– Знаешь, Аня! – вздохнув, сказала она. – Может, это пошло прозвучит, но я тебе скажу, что это тоже помогает. Это тоже средство – когда ближе к людям. Ты думаешь, у меня с Луковцом без визга обходится? Этот уроженец Пинских болот как черт упрямый! А уж про свекровь можешь меня не спрашивать. «Пятрусь, твоя биглая опять щи не сварыла!» Понять ее, конечно, можно: чуть что – ребят к ней. А ведь с ними с троими, Аня, человеческой головы мало – лошадиную надо, и то оторвут.

– Полно!.. – слабо улыбнулась Аня. – Ведь внуки они ей. И у нас с тобой будут.

Лида взглянула на нее пристально: смотри-ка, о внуках заговорила! Вот что значит крах в личной жизни!

– Перестань! Мы для себя что-нибудь поинтереснее придумаем. – Лида сунулась к зеркалу, подбила свои волосенки. – Поправляйся, выходи на работу, мы тебе без дела просидеть не дадим. Ты, Аня, не представляешь, как приятно, когда что-нибудь удается, когда бабы наши довольны! Я тебе свекровкиным здоровьем клянусь! А ты сама знаешь, как мне важно, чтобы она подольше на печку не залезала.

Ох, какая болтуха эта Лида: сто слов в секунду.

– Вообще-то, ей до печки далеко. Если бы она с женихом своим не разругалась, я бы уже бледный вид имела. А теперь есть надежда, что посидит с Валеркой, пока я с защитой покончу. Специальность я, Аня, запросто сдам, а вот политэкономия – ой, ты не представляешь!.. Бабка наша очки надела, в учебник сунулась и говорит моему Луковцу: «Пятро, она ж у тебя скоро полной психой будет…» Как будто что разобрала!..

Аня, между прочим, знала, что Лида только тарахтит, а ладит со свекровью неплохо. Сколько словами ни перешвыриваются, а ложки друг без друга не съели. Лидка своих щей не успеет сварить, так свекровкиных наестся. А та у нее на дню пять раз чаю напьется. Так вот и живут вместе уже двенадцатый год, по очереди в кино ходят. А если какое-нибудь мероприятие на фабрике, Луковчиха разрядится в пух и прах и является вместе с невесткой.

– Хорошая ты женщина, Лида!.. – сказала Аня. – Очень хорошая!

Лида махнула рукой.

– Это ты свекрови моей скажи. Ну, Аня, я тебе желаю!..

…А вечером приехал Юра. С большим эмалированным чайником. И с цветами. Купил матери белых гвоздик и пучок первых фиалок.

– Здравствуй, мама!.. Вот тебе ленинградский чайник, болгарские гвоздики и фиалки местного сбора. Держи!

– Юрочка!.. – взволнованно сказала Аня. – Какой же ты большой-то стал!..

Ей показалось, что она не видела сына много лет.

Юра положил фуражку и снял шинель. Расстегнул ворот влажного кителя: на дворе было плюс десять.

– Даже слишком большой, мама: толстеть я начинаю. И лысеть.

Он наклонил голову, и Аня увидела на его крутом, рыжем, курчавом затылке легкий намек на будущую лысину.

– Что же ты так, Юрочка? Ведь тебе только двадцать пятый…

Юра прошелся по комнате, потом сел в кресло. Расстегнул китель, потом вовсе снял его: ему не хотелось выглядеть гостем.

– Помнишь, мама, ты говорила насчет обоев? Я купил тебе в Ленинграде финские, очень красивые.

– Да разве я просила, Юра?.. Это покойной бабушке нужны были обои-то… А ведь теперь я, Юра, бабушкин дом продала.

Юра собрал лоб гармошкой. Потом повел плечами: раз продала, значит, нужно было.

– А сарай тот, около рощи, жив? – спросил он. – Где мы с ребятами рацию прятали?

Рацией был пустой посылочный ящик, который Аня прислала им в деревню с лапшой и конфетами и который Юра с товарищами наполнили какими-то железками и окрутили проводами.

– Сарай стоит. А дом-то как жалко мне было продавать, Юрочка, – сказала Аня, против воли вспоминая все, что за последнее время у нее было с этим домом связано. – Помнишь, стенки-то какие были!.. Казалось, вечные!

Юра сделал успокаивающий жест: раз продала, значит, все. Можно поговорить о чем-нибудь другом.

Аня робко взглянула ему в глаза. Знал ли он что-нибудь? Ей страшно было подумать, что ее взрослый, такой солидный, рассудительный Юра может догадаться, как она потеряла голову от безудержной любви и дошла до того, что ее подобрали с переломанными ребрами. Она сына не звала, не писала ему, что больна. Он или от Николая Егоровича узнал, или от чужих. И приехал. Вряд ли уж он так мать любил. Приехал по чувству долга. Аня понимала: это Юре не от нее досталось. И вряд ли от родного отца, чьего имени он даже не знал. Может быть, от бабушки, от дедушки из Благовещенского переулка. А может быть, и не по крови это ему передалось. Взял от отчима, маленького, не очень здорового, но сильного человека. И от тех людей, среди которых жил и учился и которые свой долг знают.

Конечно, Аня не могла этого в своих мыслях достаточно четко сформулировать. Но она это чувствовала.

А Юра между тем спросил:

– Мама, а почему бы тебе со мной в Ленинград не прокатиться? К Товстоногову сходили бы.

– Да я, Юрочка, уже на работу скоро выхожу.

Они посмотрели друг на друга. «Шубкин-то мой какой красивый стал! – думала Аня. – Раиса бы Захаровна поглядела!..»

И спросила сына:

– А девушки-то у тебя нет еще, Юра?

– Есть, мама.

Аня не выдержала и заплакала:

– Маленький ты мой!.. Не бросишь ты меня, Юра?

Говорить это ей было очень стыдно: что же она, только теперь вспомнила, что могла бы и для сына пожить?

Но Юра перевел все на юмор, сказал, что он лицо заинтересованное, что «Литературная газета» пишет о том, чтобы берегли бабушек, что у него проекты на создание семейного очага и т. п.

– Только я не в смысле возраста. Ты не обижайся, мама…

Аня вытерла слезы и сказала:

– Я не обижаюсь, Юрочка. Что ты!.. Нет, не обижаюсь.

Дела семейные

1

– Васька, подожди меня!.. – кричал старший брат, припадая на белую, наколотую жесткой травинкой ногу. Он сопел, потому что уже сильно простудился на июньском речном ветру, и дышал ртом, выпятив вперед маленькие потрескавшиеся губы.

Младший приостановился и подтянул съехавшие под круглый живот штаны.

– Бежи скорее, Валичек! – позвал он и помахал коричневой короткой рукой.

Младше он был всего на полчаса: братья были близнецами. Но сходства между ними почти не угадывалось. Валька, старший, был черненький, небольшой и смазливый. Загар только легонько тронул его узенькое, девочкино лицо, шеи почти не задел. А у младшего, когда он, добежав до реки, скинул рубашку, нельзя было бы найти на вороном теле белого пятна. Волосы, просившие гребня и ножниц, желтели трепаной куделью.