Весна на Луне - Кисина Юлия Дмитриевна

Вдруг Ирина Андреевна поднимается с кресла, встает перед моими родителями, гордо выпрямив спину, и говорит:

— Ведь мы еще совсем ничего не знаем ни об устройстве нашей души, не знаем и того, что происходит с нашими биотоками после смерти. Спиритизм и духовидение — удел сильных и духовно развитых людей, для слабых же это занятие чревато многими бедствиями, из которых самым легким является истерический или эпилептический припадок. Духи умерших видят нас и проникают во все наши мысли, они видят будущее насквозь, и только они могут читать судьбу. Иногда они говорят загадками, но профессиональный медиум помогает нам раскрыть суть сказанного. В Сибири или в Африке это делают шаманы, которые повергают людей в экстаз. Так что и вам я советую — если у вас будут какие-то проблемы, позвоните мне, и я помогу вам поговорить с умершими. А с Гарибальди у меня до сих пор особенная связь и добрые отношения!

Пока Ирина Андреевна все это говорила, голова моя шла кругом, и я кажется, отгрызла бы себе пальцы от любопытства, если бы вечер как-то вдруг скомканно не закончился. Лена и ее невероятно красивая мать поднялись, распрощались и ушли.

Этот разговор окончательно подтвердил мои смутные догадки об устройстве этого мира. Остаток вечера папа чертыхался и объявил, что Ирине Андреевне срочно нужно найти мужа и что в голову ее проникло слишком много мертвечины. Связь поисков мужа с такими важными вещами, как бессмертные души, показалась мне тогда нелепой, но у взрослых были свои причуды и причины. Время от времени они выражаются загадками.

Вскоре в доме нашем постоянно стали произносить имя Рустама Шалаева — кабардинского князя. Оказалось, что Шалаев этот работает с папой над сценарием какого-то фильма. Сама я его не видела, но говорили, что он очень старый. Рассказывали, что отсидел он на Соловках двадцать лет вместе с великим украинским режиссером Лесем Курбасом, что был секретарем самого Горького, что до посадки жил на Новодевичьем кладбище в Москве, прямо в склепе, потому что после войны жилья не было и потому что жить на Кавказе по какой-то причине больше не мог. Словом, вся жизнь этого человека была окутана непроницаемой тайной, и был он кем-то вроде графа Монте-Кристо. Иногда я думала о том, как жил он среди могил на кладбище, как ставил по вечерам фонарь или свечу на выщербленный замшелый камень и как грелся там у костра. Однажды я спросила у папы, чем топили на кладбище. «Трупами», — отрезал папа, ему не очень хотелось рассказывать мне про Шалаева. Тогда же я впервые подслушала имя Аллилуевой. А собственно, посадили этого Шалаева из-за этой Аллилуевой, которая оказалась женой Сталина и которая была похоронена там, на Новодевичьем, рядом с тем самым склепом. В голове у меня все это смешалось, и я решила, что жил Шалаев в могиле сталинской жены, которую Сталин сам никогда на кладбище не посещал. А донесли на него по подозрению в подготовке покушения. Ясное дело, если человек живет в могиле жены, значит, готовит покушение на мужа. И еще знала я, что человек этот вырос то ли на горе с самоцветами, то ли в княжеском дворце и поэтому был большим специалистом по драгоценным и редким камням. Все эти истории про Соловки, про драгоценные камни, про жизнь в келье, про Сталина и про его жену знала из всей нашей школы только я, и, таким образом, была я уже будто членом тайного общества. Вскоре дома у нас стали его называть просто Узник.

Как я уже говорила, благодаря Ирине Андреевне и ее Гарибальди вскоре выяснилось, что вдова дяди Вали, красивая Тамарочка, и является «удушенным ребенком». А было это так. В тот вечер, когда у меня в голове стоял гул и неясные мысли уже бродили от головы к животу, взрослые собрались у нас небольшим кругом и каждый говорил о своих несчастьях. Все несчастья сводились к детству. Ну и ужасов же можно было там наслушаться, потому что детство у всех было какое-то пулеметно-кроваво-голодное и вычеркнуть или забыть его было невозможно. Вот и собирались все, чтобы выплюнуть его вон, чтобы избавиться от своего прошлого навсегда, безответственно перепоручив его остальным. К несчастью, пригласили и необычайно говорливую нашу соседку Катю, которая несла какие-то отвратительные истории про преждевременную потерю чести. Наконец Катю спровадили. И вдруг пришел похожий на мумию человек. И тут каждому новому входящему стали шепотом сообщать, что человек этот — бывший политзаключенный и что в заключении, которое длилось тридцать лет, он написал великую книгу! Так я впервые увидела Шалаева, то есть Узника. Узник все время молчал. У него были старческие, налитые кровью глаза и узловатые руки в четырех огромных перстнях, и, глядя на него, будто сквозь него, я видела и Горького под оранжевым солнцем Капри, и Соловки, и самого Сталина в белом кителе. Весь вечер было у меня чувство, что Сталин где-то здесь поблизости, быть может, крадется с ножом или с карабином, чтобы прикончить присутствующих. И я все надеялась, что Шалаев расскажет нам о своей жизни на кладбище. Узник курил какие-то ужасные папироски, от которых все морщились. Конечно, больше всего меня интересовало, топили ли они там на Новодевичьем кладбище в далекой и таинственной Москве трупами и были ли кровати у жителей заснеженного кладбища. Но Узник ни разу за весь вечер не произнес слово «кладбище», не обмолвился о склепах, а о трупах даже не заикнулся.

С тех пор как похоронили дядю Валю, Тамарочку всегда приглашали на все мероприятия. Истинная цель всего этого собрания была свести Тамарочку с фальшивым шляхтичем, жена которого как раз к этому времени уже величественно покоилась в своем импортном брючном костюме на нашем любимом Байковом кладбище. Все это была затея моей мамы, которая, как известно, страдала повышенным альтруизмом.

— Целую рончки, целую рончки, — раскланивался во все стороны Ю. А. и целовал воздух над запястьями дам.

Он приперся в этот вечер донельзя расфуфыренный, в шейном шелковом платке с ромбиками — вылитый гусь с головой свиньи, и глаза его, как по клавишам, в бешеном порядке перемещались по коленям всех женщин, оказавшихся в этот вечер на диване Людовика. То он впивался глазами в колени Ирины Андреевны, перед которой ужасно робел, то брал бемоли, кося в сторону жеманной Тамарочки, и сразу же как-то всем взглядом обнимал ее стройное и робкое тело. Конечно, Ю. А. перемигивался с моей похожей на мальчика мамой и, наконец, часто моргал на Леночку, дочь Ирины Андреевны, которая в свои шестнадцать лет уже могла отнестись к разряду «взрослых дам» и которая, судя по всему, уже носила лифчик, а на ушах — две чудовищного размера клипсы, свидетельствовавшие об интересе к лицам мужского пола. Уже не говоря о клипсах, девичий этот лифчик шляхтич чувствовал каким-то шестым чувством, и только нам с Узником все происходящее было суетой сует и тщетой всего сущего!

Сидели за столом, который ломился от разнообразных оливье. Папа мой много и бурно распространялся о будущем преобразовании цирка, но, кроме Узника, его никто и слушать не хотел. Все следили за тем, как происходит случка и куда упадет взгляд «поганого кулинара». Ни до мук Узника, ни до Сталина в это вечер никому и дела не было. Следили за этим все, кроме ничего не подозревавшей Тамарочки, которая в самый разгар вечера вдруг опять расплакалась, и все бросились ее утешать. Особенно утешала ее научная коммунистка Ирина Андреевна, потому что и она была одинокая женщина. И самое ужасное, что и у мамы моей глаза были на мокром месте, и они чуть не стали рыдать все втроем. Ю. А. вдруг подвинулся к дамам, которые уже всхлипывали, и стал по очереди обнимать их, прямо-таки сжимать в объятиях изо всех сил, пока мой папа, который уже нервно ерзал, не стал его отдирать от женщин со словами, что при ребенке, то есть при мне, не надо их обнимать.

Ни с того ни с сего охмелевший Узник вдруг встал и предложил спеть. Опрокинув в себя стопку водки, дребезжащим голосом он спел в сопровождении ложечки по бутылке «По диким степям Забайкалья». После этого он встал, поправил воротник и прохрипел, что ему пора и что человек он уже старый. Когда он ушел, у меня будто гора упала с плеч, потому что вместе с ним ушел из нашей квартиры и Сталин с карабином, а все стали качать головами и говорить о том, что это был последний из могикан, а когда разговоры о могиканах прекратились, Ирина Андреевна вдруг строго одернула юбку, на которую уже наползла рука шляхтича, и с придыханием проговорила: