Весна на Луне - Кисина Юлия Дмитриевна

Как-то раз мамин брат, потрясающий остряк, взял меня с собой на футбол. Он действительно все время острил, и даже, как говорил папа, сидя на горшке. Мы прошли через гигантские чугунные ворота, напоминающие врата ада, и нас подхватил плотный человеческий поток. До сих пор я еще никогда не видела такого скопления людей, а тем более мужчин. Билеты, разумеется, мы не покупали, потому что у нас был «грандиозный блат». В таком ослепительно-ярком месте до этого мне бывать не приходилось. Снаружи была ночь, кромешная тьма, и безучастное человечество пердело в свои подушки, а сюда стекалось все турбинное и атомное электричество, когда-либо выработанное во вселенной, и выплевывало в космос протуберанцы восторга.

Стадион оказался безбрежным, как море. На самом дне его, на ярко-зеленом поле, происходило что-то таинственное, что было скрыто от меня, но что было понятно огромной толпе, которая дышала как один организм. Крик оглушил меня и поднял над ослепительной тарелкой трибун. Потом над нами, как птицы, летели пивные бутылки, и это было очень опасно и одновременно восхитительно.

В то время у меня с футболом ассоциировались слова — «пиво» и «мороженое». Это были удивительные, светлые слова, такие светлые, как снег на солнце, светлые, как стадион во время матча.

Благодаря этому необыкновенному знакомству к нам приезжали москвичи. Приезжали они во время крупных матчей, а дядя Володя заботился о билетах. Над москвичами мы смеялись, потому что там, в столице у них всегда шел снег, даже в апреле, а в Киеве уже начинали просыпаться сады. А москвичи, в свою очередь, смеялись над нами и коверкали украинский язык до колик в желудке. Я никак не могла понять, почему в Москве все украинские фамилии вызывают смех. Это идиотизм, но факт.

Конечно, в городе царствовал культ красоты. Все остальные культы были придавлены, не говоря уже об убогой одежде, отсутствии омаров, страхе перед властями, бухгалтериях, бюро регистраций гражданского состояния и троллейбуснотрамвайной скуке. Капище обывателей — здесь ничего не кричало, никто не осквернял могилы, не разбирал памятники и не восходил к небывалым высотам духа. В голову это никому не приходило. К этому прибавлялся стойкий, надрывный комплекс провинции. Под плесенью кокетства скрывалась белогвардейская романтика, красные шаровары музейных «гетьманов» прикрывали внутреннее зияние, а тени гоголевских бурсаков, всеми забытые, шныряли по пустырям в тщетной попытке найти истории, из которых они выпали навсегда. Зато была благородная праздность бульваров, а в растрескавшихся, будто лопающихся от перезрелости особняках, в шелковых кудрях темного плюща клокотал праздник гниения. И гниение это было избыточно и великолепно, со свойственным ему южным духом — непосредственная близость к морю — всего какая-нибудь ночь езды до Одессы, а там уже настоящая жизнь: виноград, парусники и греческие торговцы. И это скрашивало тихие, бегущие на вялых парусах киевские дни.

Всю эту средиземноморщину заносил сюда невесть какой ветер. Но зато в красавицах недостатка не было. Чахлые, городские, всех мастей — от пышнотелых, ослепительно веселых украинских девчат, выдернутых прямо с огородной грядки, до темноволосых, присушенных в библиотечной пыли. Это было обилие и невероятное разнообразие всех типов мыслимой красоты: славянской, греческой, иудейской: носы, плечи, губы, походки, брови, бедра и ноги разных конфигураций. Все это шло в ход, чтобы наконец была создана калейдоскопическая барочная картина женского Олимпа.

В самом высоком регистре неземной красоты царила, как это ни странно, вполне уродливая, квадратная, коренастая фигура инфанты Маргариты (холст, масло, 1660 год) — блистательное и чудовищное порождение Веласкеса, занесенное в буржуазную полутьму музея на Терещенской. На эту инфанту я часто приходила любоваться. В благодарность она разворачивала передо мной масляный шелк своих щедрых испанских невинных юбок. Внутри некрасивой девы, то есть внутри картины, все было так, как должно быть в совершенном мире, — медово, светло и в маковом пожарном свете.

Пожарный маковый свет цвел и на щеках Леночки — строгой девушки, черноволосо-вороной, с кожей цвета поздних персиков, с большим выпуклым лбом, с гладко, до боли зачесанными назад волосами, круглой, будто ее натолкали шарами. Леночки я смущалась — у нее уже угадывалась грудь. К тому же она была старательной, много читала и в отличие от меня не ходила по городу с вытянутой от любопытства шеей и раскрытым ртом.

Леночка приходила с мамой — Ириной Андреевной, высокой, белоснежно-северной преподавательницей научного коммунизма. Точнее, Ирина Андреевна была завкафедрой Государственного красного университета. Она была членом партии, единственной коммунисткой среди родительских знакомых Ее боготворили. Ходила она, как линейный корабль, и, поворачивая голову, разворачивалась всем корпусом. В ней были такт, благородство, изящная сдержанность — словом, все манеры, которые смогли бы пригодиться, родись она женой шведского короля.

При появлении Ирины Андреевны ноги мои переставали меня слушать, подгибались и пьянели и всю меня охватывало необъяснимое волнение. Я начинала неловко топтаться, спотыкаться и, теряя равновесие, сталкиваться с дверными косяками. Я была для нее пустым местом. Взгляд ее синих ледяных глаз проходил сквозь меня, больно задевая мое самолюбие. А мне как раз поэтому все время и хотелось, чтобы она меня признала и заметила. Хотелось этого страстно, так что я уже даже начинала ее ненавидеть и, глядя по ночам в безутешный потолок, в жарком бреду повторяла и повторяла ее имя и отчество.

Несмотря на то что Ирина Андреевна обладала живой и насыщенной речью, мне она казалась сомнамбулой, бродящей ночами по городским крышам. С родителями моими в присутствии Ирины Андреевны тоже начинало твориться что-то неладное. Мама тупела на глазах, а в папу вливались новые силы.

Именно благодаря ее сверхъестественным способностям однажды выяснилась судьба «удушенного ребенка».

Обычно Леночка садилась на стул, сложив руки лодочкой и выпрямив спину так, будто сейчас совершит гимнастический прыжок, а я стояла в дверях ссутулившись и нервно грызла ногти.

Как-то разговор взрослых зашел о том, что в жизни случайно, что запланированно и что в наших руках.

— Каждый должен пройти свой путь. Уйти от судьбы совершенно невозможно, — категорично сказала Ирина Андреевна.

Папа же, будучи неисправимым материалистом и закоренелым скептиком, наоборот, считал, что все в наших руках.

— Разве ты не веришь в фатум, в судьбу? Она записана там. — Ирина Андреевна указала на потолок. — Но есть люди, которые могут видеть будущее. Вот, например, у нас на кафедре...

Она на минуту запнулась, взглянув на дочь, и, получив ее молчаливое согласие, вдруг разразилась лихорадочным откровением:

— Был у нас на кафедре один аспирант, Максим Белозерский. Сирота был и умница. Собирался он в партию, уже все документы приготовил, и все было бы у него как по писаному. Как-то зовет меня этот Максим Белозерский и хочет со мной поговорить. Мне стало неловко — мало ли что у него там на уме. Все-таки он меня младше и все на виду у коллег Но оказалось по-другому. Сознался он мне совсем не в любви, а в том, что балуется разговорами с потусторонним, спиритизмом значит. Для меня это было облегчением. Потустороннему я значения не придала. Через какое-то время вижу: чахнет молодой человек. На глазах чахнет. Мы все стали волноваться за него. И зовет он меня опять. На сей раз без всякого страха пошла я с ним говорить. Стоим в нашей университетской столовой. Он сознался, что духи предсказали ему смертельное заболевание. А я говорю — глупости, Макс! А он мне — никакие это не глупости! Прошла потом неделя. Максим этот совсем слег. Я чувствую себя виноватой. Мне в университете доверяли. Поговорила с коллегами, и после занятий мы тогда всей кафедрой задержались. Решили, что надо расспросить духов подробней. Вызвали мы тогда гетмана Скоропадского, а потом уже и Карла Маркса. Тогда я еще скептически относилась к таким занятиям. Тянуло меня поначалу Гарибальди вызывать — у меня с ним уже давно внутренняя связь установилась, но коллеги меня отговорили и сошлись на Марксе, поскольку и факультет ему посвящен. Духи эти пришли к нам и дали совет, что ему делать. И он по этому совету сделал все, что от него требуется. А посоветовал ему Маркс тогда в партию не вступать. Белозерский расстроился страшно, но решил — раз Карл Маркс так сказал, так тому и быть. Отозвал он свои бумаги. И смейтесь или нет, но в жизни его все переменилось.