Живое свидетельство - Ислер Алан

Остаток дня пролетел быстро, чему поспособствовала тьма, наступившая часам к четырем — тьма, которая бывает лишь в сельской местности — думаю, на йоркширских пустошах она совсем кромешная, да и Энтуисл около восьми утащил Фрэнни в спальню.

— Ты же взял что-нибудь почитать? Если нет — тут полно книг. Выбирай что хочешь. Фрэнни, пошли!

— И в кладовке берите что хотите — если вдруг голод подступит, — сказала Фрэнни. Она поднялась, взъерошила Энтуислу волосы — с той гордостью, с какой любящая мать любуется своим щекастым сыночком. — Сирил, не слишком мы любезны с Робином. Сегодня все-таки рождественский сочельник.

— Ну и хрен с ним, — миролюбиво откликнулся Сирил. — Я вымотался.

Фрэнни, взглянув на меня, с милой улыбкой развела руками.

— Спокойной вам ночи, — сказал я. — Я тоже скоро лягу.

Заснуть я не мог несколько часов, мешал шум сексуальной битвы, доносившийся через толстую стену, разделявшую наши спальни, — крики, вопли, стуки, смех, стоны, визги, лихие крещендо и усталые вздохи. Мне хотелось плакать. Утром Энтуисл, хитро на меня поглядывая, спросил, не мешали ли они мне ночью.

— Нисколько, — ответил, поджав губы, я. — Заснул мгновенно. Сельский воздух.

— Сельские забавы, скорее, — не без намека ответил Энтуисл.

День Рождества обещал либо здоровое веселье, либо тягучую тоску, в зависимости от того, как относиться к предполагаемым традиционным празднованиям и предполагаемому развлечению. Думаю, вам понятно мое к этому отношение. Миссис Доггет приготовила весьма удовлетворительный рождественский ужин, веселое настроение обеспечивала выпивка. Напялили смешные шляпы, разрывали хлопушки, играли в шарады — прервались, чтобы посмотреть, как королева в телевизоре пытается подбодрить своих подданных и здесь, и за границей. И каждую из присутствующих дам, включая зардевшуюся и покрывшуюся от волнения испариной миссис Доггет, поцеловал под омелой хотя бы один подвыпивший джентльмен. Джеффри — «Зовите меня просто Джеф» — Уилкинсон а капелла спел нежным голосом «Adeste fideles»[66], после чего под громкое бренчание Фрэнни на рояле Энтуисл прохрипел «Коленки повыше, матушка Браун». Миссис Доггет, которая, когда Уилкинсон призывал верных, стояла тихая, благоговейная и чуточку пьяная в дверях, не только подпевала хрипам Энтуисла, но даже дерзнула жестами призывать нас подхватить песню. Ее поддержала только Флорри Боствик, супруга господина из Лидса, чей портрет Энтуисл подрядился написать. Она сопровождала пение «Матушки Браун» движениями и жестами, вполне подобающими произведению, издавна любимому во многих пабах, и улыбкой, демонстрирующей, что она умеет поддержать веселье.

Элис Грешам явно ощущала свое превосходство над собравшимися и в основном натянуто улыбалась. Ее в Дибблетуайт привезли Боствики, которые оказывали существенную финансовую поддержку «Йоркскому книжному обозрению», поэтому, как ясно дал ей понять редактор издания, обижать их не следовало. К тому же без них ей было не выбраться из этой богом забытой дыры. Господи, молю, давай без снегопада. С Боствиками она должна была мириться, но быть любезной со мной она не намеревалась. И это еще мягко сказано. Мой первый роман был не без достоинств, признала она, было чего ждать дальше. Но затем я поддался на льстивые речи истеблишмента, частью которого и стал. Мой успех говорил сам за себя.

Согласитесь, не очень-то приятно. Однако я ее простил.

— Мой кошелек говорит совсем о другом, — сказал я, решив по пьяни, что высказался весьма остроумно.

Она была вполне недурна собой, разве что слишком уж сухая и бесцветная по сравнению с Фрэнни, и я поцеловал ее под омелой. Я их обеих поцеловал.

Когда миссис Доггет ушла, пробормотав благодарности всем присутствующим за щедрые рождественские подарки (деньги были скромно вложены в поздравительные открытки), весь энтузиазм куда-то улетучился. Дерек Боствик, который метил на место депутата тори от Отли, разразился слезливым тостом, в котором упомянул, как нам повезло жить в стране, где и т. д. и т. п., во времена, когда и т. д. и т. п., но прежде всего потому, что настоящие друзья и т. д. и т. п., поэтому он и хочет поднять бокал за радушного хозяина и очаровательную хозяйку и т. д. и т. п., сохранивших лучшее из культурного наследия и т. д. и т. п., и отметить особо, какая честь встретить этот освещенный духовностью праздник в доме одного из величайших из ныне живущих художников и его прекраснейшей спутницы… Здесь он прервался, его душили рыдания, и продолжать он не мог. Наступившую тишину прервали Джеффри Уилкинсон и Элис Грешам, закричавшие: «Точно! Точно!», а потом все вместе стали кричать: «Фрэнни и Сирил!» Рождество в Дибблетуайте закончилось.

Ну, и слава богу. Важно то, что Фрэнни поведала мне на второй день Рождества, и то, что она показала, чтобы подтвердить свой рассказ.

Ланч на следующий день был скромный: картофельный суп, холодный окорок, маринованный лук, сыр, хлеб. Фрэнни предложила прогуляться втроем по пустоши. Метели не случилось. Более того, сияло солнце. Энтуисл сказал, что хочет использовать остаток светового дня и поработать в мастерской. Так что мы с Фрэнни отправились вдвоем. Уже и не помню, почему разговор зашел о юных годах Энтуисла. Но я, используя напускное сочувствие к нему как способ приблизиться к Фрэнни, рассказал что знал о его детстве.

Во время прогулки мы остановились полюбоваться виселицей, копией той самой, как сообщалось на табличке рядом, которая стояла на этом месте или где-то поблизости с 1689-го по 1830 год и на которой испустили последний вздох многие злодеи. Собственно, любовался я не виселицей, а румянцем, заигравшим от прогулки по холодку на щеках Фрэнни. Будь он проклят, этот Энтуисл! Мы повернули к дому.

Моя, точнее мамулина, версия о происхождении Энтуисла, сообщила мне Фрэнни, была ошибочной, точнее, «полным вздором». В этом не было мамулиной вины. Энтуисл любил подрабатывать и преображать свое прошлое, выискивая взглядом художника самую суть.

— А вы знаете, что он ведет дневник, уже многие годы? — Я невнятно хмыкнул. — Он пишет его в блокнотах на кольцах, чтобы можно было вынимать и вставлять страницы. Вот на прошлой неделе он мне показывал страницу, которую добавил к 1967 году. «Ужин с Э. Гомбричем и К. Поппером, „Атенеум“. Немного перебрал бренди, напился. Гуммо и Поппи в отличной форме». Все выдумано, от первого до последнего слова, в том числе его остроумные obiter dicta[67] за столом.

— Зачем ему все это?

— Я его спрашивала. Сказал: «Для потомков. Будет этим говнюкам о чем подумать». Он массу всего исправил или добавил. Вряд ли он теперь точно знает, где правда. Это при том, что всей правды никто знать не может, — философски добавила она. — Он вам сказал, что я еврейка?

— Вообще-то да.

— Вообще-то я не еврейка. Была бы еврейкой, я бы и не думала это отрицать, но — нет. Надеюсь, вы понимаете, о чем я. Однако он это выдумал и иногда, по-моему, сам в это верит. Ему удобно, чтобы я была еврейкой. Бог его знает, почему. И когда-то ему было удобно, чтобы у него были контуженый зверюга-отец и поруганная шлюха-мать — такая правда была удобна для него или для вашей мамы, а может, для обоих. Может, от такой правды им было лучше в постели. К тому же я вовсе не отрицаю, что у Сирила, бедняжечки, было ужасное детство. Наверняка было. Как и у всех нас.

— А откуда вы знаете, что история, рассказанная вам, ближе к правде, чем история, которую он рассказал моей матери?

Она усмехнулась.

— Естественно, я этого не знаю. Но я нашла парочку доказательств — вполне убедительных. Я вам покажу, когда мы вернемся.

Сирил для Фрэнни был сыном капитана Джайлза Уолтера Энтуисла, кавалера ордена Виктории, и Люси Вайолет Энтуисл, урожденной Тоджер, оба были единственными детьми в семьях сельских священников, его отец — из прихода Ламли около Нерсборо, ее — викарий церкви Святого Суитина в Дибблетуайте, так что он был, считай, из среднего класса с его пресловутой респектабельностью. Сука, сволочь, на хер и прочие слова, столь значимые в лексиконе Сирила, для его родителей просто не существовали. Это нисколько не указывает на их праведность или ханжество, а лишь свидетельствует о социальных ограничениях того времени. Мы можем предположить, что капитан, будучи человеком военным, наверняка слышал подобные выражения не только в траншеях, среди плебса, но и в офицерской среде, однако никогда не позволял себе осквернить губы, которые берег для Люси. (То, что «мы можем предположить», разумеется, может быть совершенно неверно. Кто знает, как они заводили друг друга по пути к супружескому ложу или на нем?)