Живые картины (сборник) - Барскова Полина Юрьевна

Я жила в этом городе восемь лет – в своё время (сейчас кажется, что оно было, это моё время, когда всё было настоящее, не тяготившееся ни прошлым, ни будущим). Я знаю этот город хорошо. Я знаю, где тут приятное, где тревожное, где пустое, где сладкое. Его топография – моя анатомия, в смысле, моя биография тоже, что-то в этом роде.

Идя на эти крысиные ©пис(ь)ки (перестань уже, за такое бьют по рукам) памяти, я отклонилась к югу от Рыночной улицы, в область злачную, жалкую, нечистую. Хотя – а кто чистый, не каждое ли тело воняет и болеет и страждет и жаждет и предчувствует. К югу от Рыночной улицы по-прежнему хорохорились магазины популярного ханжеского палачества: что угодно для души? Плётки – гаррота – испанские сапожки?

Моему спутнику того времени (моего времени) было угодно. Любливал гащивал захаживал. И меня заваживал.

Помню, окончательно меня сразил лифчик со стальными иглами вовнутрь.

Ебть, подумала я, вот ещё, почему я, такой нежный, должен на это смотреть, должен это примерять? Подошло? Не подошло?

Спутнику цена подошла, он даже и не торговался почти, примерка его также удовлетворила: достаточно нестерпимо. Потом от игл было много крови.

Я-она (во время процедур я-она предпочитала думать о себе в третьем лице, таким образом посильно прикрывая тугую плоть первого) – сколько ловких применений у этого Я – вдова писателя Бабеля, хорошенькая железная женщина-метростроевец, идеально лишённая чувства юмора, с удивлением сообщает: «На мой вопрос, почему же он пишет рассказы от своего имени, Бабель ответил: „Так рассказы получаются короче, не надо описывать, кто такой рассказчик, как он одет, какая у него история…“»

Она-Я, более ни во что не одетая (Медеина дочка, содравшая с себя отравленное исподнее вместе с кожей), стояла в душе, а кровь стекала по пальцам ног, отчего они становились похожими на первые нежные розово-белые редисочки.

Ленивым напряжённым голосом спутник взывал ко мне из спальни – готова уже?

О, мир грёз (идешь сейчас по Московскому проспекту, парадизу детства, открываются миры: «мир стиральных машин», «мир холодильников», «мир сантехники») – таксономия игры! 148. Он сечёт розгами только по лицу; ему нужны красивые лица. 149. Он без разбору сечёт розгами все части тела: ничего не щадит, включая лицо, щель и грудь. 150. Наносит хлыстом из бычьей жилы двести ударов вдоль всей спины юношам от шестнадцати до двадцати лет.

Кровь смылась, сперма смылась, дерьмо смылось, орудия поистрепались, грим уплыл (чёрные и серебряные тени, блёстки, подмешанные в асфальт).

Пытка – что мы скажем о ней? Каков её сюжет? В чём её событие? Кто её герой?

В момент, когда ты терпишь пытку, впиваясь ногтями в кожу ладоней, – чего ты ждёшь и чего ожидаешь? О чём помнишь? Помнишь ли ты себя?

К югу от улицы Рыночной вам предложат какие угодно, и всё по сходной цене, орудия нежного палачества, обладания и подчинения – поразительно теперь, что людям с грубым воображением для всего этого нужны орудия, костюмы, декорации. А людям с деликатным, пылким воображением – такие прикосновения смешны и нежеланны, нежелательны. Ни к чему.

Костюмированное палачество, разве ты сравнишься с тем, что гибель всерьёз – неосязаемо, бесплотно, неостановимо, не знает ни конца, ни начала, длится всегда, проникает повсюду, найдёт тебя везде, надо же, даже здесь.

Вот зачем я блуждаю сейчас по Сан-Франциско – каков, спрашивается, мой маршрут, какова моя цель, какова моя причина? Может быть, дело в этом: недели две назад мне пришло письмо от человека, предавшего меня геенне огненной в том нежном возрасте, когда. Каковой возраст следует считать нежным? То состояние душевных мускулов, когда всё в тебе ещё подвержено, поддаётся лепке, воздействию, когда ты ещё вся глина – твёрдый мягкий влажный ты опускаешься поднимаешься падаешь исчезаешь следуя мановению своего педагога; потом унижение и разочарование тебя дважды предадут огню – с разным температурным режимом, – и ты станешь очень твёрдый и очень хрупкий. Но в пятнадцать – входи кто хочешь, бери что хочешь.

Для этого, для того чтобы отправить тебя в ад, автору доставшего тебя из-под земли письма, уверяю вас, не потребовались ни плётки, ни щипцы, ни какие-то хитрые хмурые приспособления. Автор письма, пришедшего сейчас, воспользовался тогда податливостью, жаждой, жалкой жадностью, всем тем, что существо подростка испускает из себя, как погибающий скунс, – в невероятных постыдных количествах. Вонючие струи податливого внимания.

Классическая разница в возрасте в тридцать пять долгих лет (ночной телефонный разговор – сердце, знаете, так остро, то растёт, то уменьшается – не оставляйте меня сейчас одного). Моделируя таким образом своё поведение с помощью своей философии, он приближался – всегда издалека, всегда на дразнящее Вы.

Что Вы сейчас делаете? Вы одеты?

Ты лежала в темноте в бабушкиной ночной фланелевой оранжевой рубашке 72-го размера (подарок от всего дряхлого сердца – можно было в ней разместиться, как в шатре, разместить всё внезапно ставшее пухнуть и зреть детское тело) и всё думала, как там, на другом конце города, его сердце увеличится и уменьшится, вздрогнет и выбросит, взорвётся, как напрягшееся астрономическое тело, и станет звёздной пылью-пеплом. Кроме разговоров о взрывоопасном сердце, тогда, можно не сомневаться, упоминались и другие органы и процедуры, но вот загвоздка, как сказал Принц Датский, – тогда, как и теперь, перепробовав все инструменты и приёмы и многое притупив, ты знаешь, что всему цена – сходная, и только одному нет цены – тяжёлому точёному ледяному расплавленному голосу в телефонной трубке тоскующей отроковицы, голосу, приказывающему: я сейчас умру – посему встань передо мной, как лист перед травой, встань, лазарь, немедля явись мне и будь моя.

Письмо теперь сообщало, что его автор приехал в калифорнийский край нынче с целью – правильно, как вы догадались, – на сей раз уже окончательной смерти, и надо же, какое совпадение… оказаться в одном калифорнийском раю – почему бы нам, собственно, не поболтать о том о сём на посошок?

В полном отупении от налёта реинкарнированного и заново умирающего змея я моталась осенней ночью по скверным местам Сан-Франциско, пытаясь связать времена и разные проявления боли: радостьстраданье одно блеял издалёка своим волшебным козлетонцем один ненасытный эстет.

Порок и добродетель тоже недалеко ушли, гудел другой, – если бы герцогу сказали, что у людей тем не менее существуют идеи справедливости и несправедливости, он бы ответил, что эти идеи относительны. Я не собираюсь сдерживать свои инстинкты, чтобы понравиться Богу. Ими меня наделила природа, и если бы я ей воспротивился, это бы вывело её из себя. Я лишь инструмент в её руках. Моделируя таким образом своё поведение с помощью своей философии, Герцог с юности пустился в самые постыдные и поразительные авантюры. Вслед за совершённым преступлением приходило состояние полного равнодушия к жертве и к тому, что только что произошло.

К тому, что только что не произошло. Так что же, собственно, произошло? – спросит сбитый с толку читатель. Так пролежав всю ночь, обложенная, как холодными грелками, видениями его гибели, отроковица мчалась к первому метро, вбегала – он приподнимал змеиные, драконьи веки и в отвращении изрыгал: зачем Вы здесь – Вы жалки. Пошла прочь.

Так повторилось много-много раз.

Пытаясь понять: а) ехать ли любоваться на погубителя души своей в агонии химиотерапии; б) что же это за блядский такой сюжет, приведший меня сюда на мерцающий асфальт, чтобы заново обсудить с собой вопрос этический – следует ли заново идти в логово издыхающего дракона, некогда сожравшего, сжамкавшего твоё сердце (вот так: ням-ням-ням), вероятно, именно этот вопрос и является событием-сюжетом – тем, без чего не живут, не держатся ни приличная неудавшаяся жизнь, ни приличная проза. Хороший вопрос всегда задаётся дважды. Вновь я посетил: событие боли.

Приди ко мне и будь моя. Я, знаете ли, стал совсем нехорош. Лицо с тонкими чертами, довольно красивые глаза, но отвратительные рот и зубы, тело белое без растительности, зад маленький, но стройный, позже мы поговорим о других его пристрастиях. Тиресий, что же сталось со мной, что я здесь делаю, зачем я здесь, что я пишу и чем?