Под стук копыт - Владимир Романович Козин

— Ты сбросила мои чемоданы? — не веря, спросил Табунов.

— Дурак! — печально ответила Шавердова, легко села на чемодан и — плача — огромными слезными глазами засмотрелась на Табунова.

Отчаянно огромные глаза.

Такие огромные, что лица вначале не было заметно.

"Так красива, что страшно прикоснуться к этой красоте!" Табунов в смятении сплясал на месте, словно конь всеми четырьмя ногами, поднял лицо и ладони к рассветному небу, вскрикнул не своим голосом:

— Какая женщина, о небо! — Подбежал к Шавердовой и сел на другой чемодан. — Что ты собираешься делать со мной?

— Я люблю тебя!

— Здесь я не нужен. Никому.

— Мне!

— Ты красивая, очень! Когда я вижу красоту, я начинаю доверять жизни. Я почти не знаю тебя. Я говорю не с тобой, а с твоей красотой, смотрю ей в глаза!

— Словами не балуйся — разревусь!

— Марксистка! Сыростью пахнет! "Дай вечность мне, — и вечность я отдам за равнодушие к обидам и годам". Грозный русский богатырь слабеет от нестерпимос-ти обид — и ушагивает вдаль, в одиночество, на чубаром былинном копе или в больных, от боли лопнувших сапогах.

— Злопамятные сапоги! Действительно лопнули!

— Небрежна современность — и бедна, бледна личность перед святым сиянием чиновного авторитета. Я лопнул, Мария!

— Я подарю тебе новые брезентовые сапоги…

— Тридцать девятый номер, помни!

— Шелковую рубаху сошью…

— Пожалуйста, подлиннее!

— Я подарю, я привезу, остались у меня — запляшешь от восторга! — такие книги давние, былых лет, тяжелые как золото, с полнотелыми картинками…

— Какие, назови!

— Куда бежишь, бродяга?

— Традиция! Испокон веков драпали от обид таланты с рваными ноздрями. "Неугоден господину моему"! Homo sapiens, спотыкаясь, бежит в пустыню, спасает достоинство мысли.

Слушаю я Виктора Романовича Табунова и поражаюсь: о пандиалектика, о закон всеобщности противоречий! В забвении насущных идей топим то, что творим, улепетываем от того, что любим. Очнись, Виктор Романович, отдай мне обиду!

Не спит обида. Обнаженная, жадная, воспаленная. Властная. Болтливая.

Начало солнечного дела! Я любил тебя, а ты ударило меня, словно я… словно я… словно я — пес безумный, бездомный. Кого бьешь, отталкиваешь, кому красивую ночь — ночь вдохновенных снов — обращаешь в бессонницу?

Нестерпимо, а вытерпеть надо: не боги строят социализм, по люди — незнатные лица любых спелых возрастов, сообществ, духовной остолбенелости, дивной выносливости, прозорливости; прочные люди — люди-корешки, вылепленные из подлых подзолов, злых солончаков, безмолвной, бестравной, безродной земли.

Понимать надо, дорогой товарищ Табунов, а не обижаться: ты не рыцарь усталого образа, не задрипа, не бледнолысое воображало.

"Человек — это гордо звучит", — Феофилакт Симокатта, византийский историограф, сказал так тысячу триста лет назад.

Табунов начал закуривать; не закурил. "Упоительна любовь: другой человек — иной мир, и ты владеешь им!" Он поднял женщину на руки и понес через рельсы, в ближний сад.

Людей в саду не было, одна заря.

Из поздней зари донесся мальчишеский голос:

— Дяденька, тетенька, ваши пожиточки — чемоданчики корова на рога подымает!

— Пусть отнесет ко мне домой! — заорал Табунов.

Задорный крик его кончился дальним-дальним гудком паровоза из соседней пустыни.

31

Председателю Совета народных комиссаров Туркменистана Кайгысызу Атабаеву утром, когда он из Фирюзы вернулся в Ашхабад, донесли, что директор крупнейшего совхоза Артык Артыков оказался баем и бежал на свой колодец в песках. Советизация колодцев и пустыни заканчивается, и Артык-бай — по следам многих баев каракулеводов — попытается, наверное, убрать свое древнее добро в Афганистан.

Надо: уловить байский караван в сыпучих просторах; директором необъятного совхоза назначить иного человека.

Людей, людей! Где взять людей?

Всюду строили социализм. Никто точно не знал, как создавать его.

Россия бродила.

Очень интересна повседневность истории, история повседневности, живопись социализма в поту, отчаянии, хохоте, пыли, дури, величии. Народ верил, издевался, торжествовал, дрался — поразительный: сколько у проселочного народа мысли и вещих сил!

Когда я впервые ехал Мургабским оазисом в Кушрабат, я видел многое множество неведомых людей: на что они способны, откуда древность их, какие заветные у них слова и проклятия — власть одиночества, одичалости, преданности, — кто лишенец, кто грядущий, кто бывший, кто настоящий? Что им социализм — и что они социализму? Годы и обиды сильнее их — и трудная гордость их поникла, или душа их жадной убежденности без края, меры, червоточины?

Многое множество металось по России, липло к повсеместному загадочному социализму, поклонялось фанере, гвоздям, кирпичам, мануфактуре, надувало, воодушевлялось, драпало, возвращалось, изменяло, каялось, подковывалось, перековывалось, удирало подковавшись, являлось с повинной, увлекалось новизной просторов, оседало.

Найдите директора!

В тюрьме было тихо, тревожно.

В Шорабской долине над административным зданием, над директорским кабинетом — с разноголосым, шумным, медленным усердием — утверждали крышу. Не верилось, что в долине, забытой кочевниками, караванами, заблестит, как на проспекте, завершенно властное, важное здание. Приятно, если такому многочинному и многосердечному зданию ты отдавал себя, свою мысль — неповторимость своей жизни. Но нетерпимо, когда здание завершают на твоей голове — по ней стучат и топают.

Крыша есть крыша.

Питерский выселился в здание бывшей гарнизонной тюрьмы; временно, в остатний раз.

Было смутно, одиноко, и глаз сужался: настороженность!

Прорыв бедствий: Артык Артыкович сбежал, Антиохова срочно вызвали в Ашхабад, Табунов постыдно драпанул ("Бродяга с принципами! А кто будет дело делать?"), прелестная Шавердова лика не кажет, птичий спец!

Глупое, грубое насилие — одиночество! "Не то что посоветоваться, — облегчиться, поговорить не с кем! Кадры летучие, ползучие! Брать со всех подписку о невыезде! Вызвать Кабиносова с колодца: опять живет у костров, среди пастухов и псов, овечий бог, ни страстей, ни совещаний: небо да песочек — золотой век. Камбаров где?"

— Настасья Степановна!

Сила событий вдохновила секретаря: ее возбуждала жизнь, полная острых неожиданностей (если они кололи не лично ее, а безусое подрастающее общество). Заласканная событиями, она порозовела, свежая грудь ее поднялась, глаза блестели.

Питерский зажмурился; огромным чистым носовым платком отер лицо и спросил официально:

— Влюбились?

— Давно, когда вы целовали меня. Но мне лично это было безразлично!

— Кадры!.. Господи, когда же кончится царствие твое? Где наш постоянный корреспондент?

Настасья Степановна задумчиво покивала — и на Питерского стройными пальчиками:

— Раз. Два. Три. Четвертый!

— Выражайтесь законченно!

— Четвертый день как выбыл в Ашхабад. Михаил Валерьянович, я умею выражаться раз и навсегда, вы испытали однажды.

— Беседа официальная, Настасья Степановна, и не повторяйтесь, пожалуйста: у меня отличная память, как у осла, помню все мелочи жизни. Сижу один, как божьей милостью бывший царь на престоле, "ни тебе аванса, ни пивной" — вечность! Ой, мама моя рязанская!

— За это