Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский

Засмеялся и Шалва.

— Думаешь, боялся? За тебя боялся. Зачем погибать человеку?

Ратников снова взялся за перфоратор. Расширил отверстие, вида потекла живее, сзади она почти без остатка уходила в трубу. Ратников сунул руку в пробоину, прощупал в воде дно. Дно было чуть ниже, и пришлось расширять отверстие книзу.

Снова труба не входила в отверстие, потом косо легла и ее никак не удавалось соединить с концом другой трубы, а когда все было готово, оказалось, что вода течет мимо трубы, и пришлось вновь вытаскивать ее, делать углубление в донной поверхности. Все это время Ратников был возле самого отверстия, из которого все еще текла вода. Он вместе с Хуцишвили ворочал из стороны в сторону, вставлял и вынимал трубу, бросал ее и хватался за перфоратор. И труба, и перфоратор были мокрые, а когда он принимался долбить бетон, в лицо ему летели брызги.

Им казалось — они пробыли здесь целую вечность, потому что минуты, даже секунды, за них считали другие: только выйдет время допуска — замигает свет, и наверху застучат в рельс, и закричат в траншею…

Это они хорошо знали, об этом помнили и потому чувствовали себя спокойно и, занявшись работой, забыли о другом, забыли о своих кассетах, которые были у них на груди. Забыли, наверно, потому, что работали в защитных комбинезонах, да раньше и не случалось, чтобы кассеты эти им пригодились.

В конце каждой смены их обследовали у больших стационарных дозиметров. Они знали, что если кто-нибудь из них получит дозу, хоть на немного превышающую допустимую норму, прибор начнет мигать красным светом и звенеть, поэтому места работы с повышенной радиацией и ограниченным до минимума допуском они называли «звенячкой». И теперь, когда они уже заканчивали свое дело и на несколько секунд прервали работу, чтобы сменить респираторы, Шалва подумал об этом и, посмеиваясь, сказал:

— А сидим мы с тобой в самой звенячке.

Только тогда всплыло в памяти Ратникова то, что им сегодня говорили несколько раз, о чем твердили, когда они уже спускались в траншею: «Не забывайте о дозиметрах, Почаще заглядывайте. Слышите, почаще!»

Они одновременно склонились к своим кассетам, одновременно взглянули на счетчики и одновременно подняли головы.

Цифры, которые отсчитали дозиметры, были неправдоподобно велики. Ратников увидел вытянутое лицо Шалвы, немой призыв его глаз: «Бежать! Бежать!», — успел подумать, что и у него самого, наверно, такое же лицо, и вспомнил, что работы им осталось всего на несколько секунд, и сказал:

— Что ж теперь, других сюда посылать?..

Шалва как будто обрадовался этим его словам и торопливо сказал:

— Зачем других. Не надо других.

3

Сколько прошло после этого времени — минута, две, — они не знали. Они, спотыкаясь и сдирая в кровь руки, очистили дно отверстия от осколков бетона, всунули туда трубу и только тогда, когда убедились, что струя прозрачной воды исчезла, ушла без остатка внутрь трубы, кинулись бежать из тоннеля. И как раз тогда кончилось время допуска, и замигал сзади у них свет, и застучали наверху в рельс, и сверху закричали в тоннель.

Первым по лестнице вылез наверх Хуцишвили. Поднимаясь следом, Ратников услышал его веселый голос:

— Все сделали.

И тут же увидел встревоженное лицо горбоносого. А когда выбрался наверх сам, мокрый, перепачканный, лицо это сделалось злым и как будто почернело еще больше, посерело.

Возле Хуцишвили и Ратникова уже суетились дозиметристы. Один из них доложил что-то горбоносому, и тогда Ратников вторично в этот день услышал грузинское ругательство:

— Мама дзагли! — И окрик: — Врач! В медпункт их! Немедленно! Обоих!

Но прежде чем их увезли, человек в белом халате, врач, протянул им с Хуцишвили по тонкому конусообразному стакану с прозрачной жидкостью. Ратников понюхал — в стакане был спирт — и мотнул головой.

— Пей, — сказал врач.

— Пей! — приказал горбоносый.

Ратников хлебнул и задохнулся.

— Вдохни, потом пей, — сказал врач.

Ратников набрал в грудь воздуха, опорожнил стакан и почувствовал, как зажгло у него внутри и омертвело во рту.

Их подтолкнули к машине, и как только они влезли, машина с воем сирены рванула с места. Они быстро опьянели, и пока их везли в медпункт, Шалва пел грузинские песни.

4

Тяжелее всего было от бездействия, от сознания своего бессилия…

Они с Хуцишвили занимали вдвоем просторную палату с высоким белым потолком и большими белыми окнами. За окнами стояли толстые сосны. Как только Ратников открывал глаза, он сразу видел эти деревья — то дремлющие в тишине, то мятущиеся от порывов весеннего ветра. Был на исходе апрель, но в этих местах стужа держалась еще стойко, и близкая весна угадывалась лишь по этому тугому ветру, частым тонким сосулькам на хвое да по беспокойной возне и чириканью воробьев на карнизе окна.

Хуцишвили знал, что Ратников в большей опасности, чем он, и ни разу не напомнил о случившемся. В госпитале он начал отращивать усы; посмеиваясь и подмигивая Ратникову, часами гляделся в зеркальце, разглаживал и подправлял бритвой жесткую рыжеватую щетину.

— Э-э! Кацо! Какие у меня были усы! — Он блаженно закатывал глаза и раскачивался в кровати. — Зачем сбрил — не знаю. Разве отрастишь теперь такие усы?!

Ратников молча усмехался, это вдохновляло Хуцишвили, и он целыми днями рассказывал об усах, какие носят в Алазанской долине, о том, какое там солнце и как он выращивал под этим солнцем виноград.

— Цинандали! — говорил он. — Слышал цинандали? О-о! Какое у нас делают вино! Ты пробовал молодое, совсем молодое, маджари? Зачем жить, если не пробовал! Маджари — это солнце! Это рай! Рай в бурдюке, рай в бокале! Приедешь ко мне, я угощу тебя маджари, ты узнаешь, что такое маджари!

Хуцишвили закрывал глаза, сидел, раскачиваясь Вдруг хлопал себя по коленям:

— А какие у нас погреба! Три версты — погреба! Слышал? А бочка! У нас самая большая в мире бочка — царь-бочка! А вина! Самые старые вина! Пятьдесят лет, сто лет, нет, больше — лежит вино в старых черных бутылках. О-о! Что это за вино! Одна, только одна бутылка самого старого вина досталась Сталину, когда Сталину было семьдесят лет. О, какое это вино! Ты не пробовал такого вина.

Ратников понимал, что и самому Хуцишвили не пришлось даже пригубить такого вина, но молчал, а Хуцишвили рассказывал уже о другом, о том, что в Телави самые красивые горы, и что у них в городе стоит самое старое, самое толстое дерево, что именно под этим деревом любил отдыхать великий Саакадзе и пировала царица Тамара. Еще он рассказывал об огненных хинкали, которые умеет готовить его мать и от которых так