Вера Кетлинская - Дни нашей жизни

— Воловик говорит — парень толковый.

— Это хорошо, что толковый, но неужели у нас своего не нашлось?

— Что значит «своего»? Был бы работник хороший!

Ефим Кузьмич заглянул в душевую:

— Поскорее, товарищи, поскорее! Будем начинать!

Наспех накинув пиджак, Николай догнал своего учителя.

— Ефим Кузьмич... вы окончательно хотите с се­кретарей уходить?

Старик усмехнулся, обнял Николая за плечи и повел его к столовой, где происходили собрания.

— Окончательно, Коленька! И для дела, и для меня лучше будет.

— А этого... Фетисова... вы лично знаете?

— Беспокоишься? Это хорошо, что беспокоишься! А только знаешь, Коля, — лично, как ты говоришь, каж­дый ошибиться может. А вместе... вместе, сынок, это сила. Партия! И тебе, молодому коммунисту...

Он вдруг смолк на полуслове: у выхода из цеха стояли Груня и Яков Воробьев, явно о чем-то сговари­ваясь. Вот Груня что-то быстро шепнула, улыбнулась и перешагнула через высокий порог, а Воробьев проводил ее взглядом и заторопился назад, в цех.

— Да, да, так вот... — пробормотал Ефим Кузьмич и, уже не замечая Николая, пошел в столовую.

В столовой было полно народу, но почти никто не садился. В центре самой оживленной группы Николай увидел секретаря райкома. Протискавшись поближе, он прислушался к словам Раскатова:

— Вот вы и покритикуйте и подумайте вместе, как лучше. Вам решать!

Раскатов узнал Николая: три дня назад он вручал вновь принятому коммунисту кандидатскую карточку.

— А-а, Пакулнн! Ну как, подготовился к собранию? Николай виновато развел руками: он не знал, как нужно готовиться.

— Очень просто, — сказал Раскатов. — Ты стахано­вец, бригадир, комсомольский работник. Вот и подумал бы, чего тебе не хватает, что могло бы и должно сде­лать партбюро, кому бы ты хотел доверить решение партийных дел в цехе.

— Ефиму Кузьмичу Клементьеву! — выпалил Нико­лай.

Раскатов внимательно смотрел на него:

— Тебе сколько лет, товарищ Пакулнн?

— Двадцать!

— А ему шестьдесят пять!

Ефим Кузьмич стучал карандашом по графину, при­зывая всех садиться.

Николай уселся возле Анны Карцевой, смущенный разговором с секретарем райкома. Значит, выступать бесполезно: Клементьев уходит... Но тогда кого же взамен? Фетисова?

Фетисов сидел у стенки недалеко от трибуны, между Диденко и цеховым плановиком Бабинковым. Бабинков что-то усердно объяснял ему, а Фетисов, изредка зада­вая вопросы, с любопытством присматривался к со­бравшимся. Николаю он понравился: никакой важности или нарочитой серьезности, сидит себе среди малознако­мых людей простой и умный рабочий человек и оттого, что он привлекает к себе общее внимание, немного сму­щен, скован в движениях.

Собрание началось торжественно и деловито.

Ефим Кузьмич разложил на трибуне заметки, надел очки и тихим голосом, со стариковской обстоятельностью начал доклад.

Николай старался слушать внимательно: ему было интересно понять, как же направляется изнутри огром­ная сила, называемая партийной организацней. Но очень скоро мысли его стали разбегаться. То ли доклад, при всей его обстоятельности, обходил самые острые вопросы, то ли эти вопросы в изложении Ефима Кузь­мича теряли остроту, но Николай не находил ответа на то, что волновало его.

— Мы дважды заслушивали доклады Бриза и дваж­ды занимались технологическим бюро, — сказал Ефим Кузьмич, снял очки и оглядел собравшихся зоркими гла­зами. — Как вы знаете, с выполнением рационализатор­ских предложений в последнее время наметился сдвиг. Отчего? Да оттого, что в составлении плана организа­ционно-технических мероприятий, начатом по инициати­ве коммунистов, участвовало больше двух третей всех работающих в цехе. Особенно надо отметить, что хоро­шо, энергично поработал штаб в лице Полозова, Кар­цевой, Бабинкова и других. Заслугой нашего нового то­варища инженера Карцевой является и то, что она с большой инициативой привлекла к работе молодежь.

Николай навострил уши: сейчас и заговорит Кузьмич о самом главном. Но Ефим Кузьмич уже перешел к следующему вопросу — о работе цехкома.

В зале тихо переговаривались. Воробьев что-то за­писывал в блокнот, — должно быть, готовился к выступ­лению. Раскатов, сидя рядом с Любимовым за столом президиума, просматривал сводки работы цеха.

Но вот доклад кончился, и сразу посыпались во­просы.

Раскатов отодвинул от себя сводки. Диденко ожи­вился и следил, чтобы председатель не проглядел ни одной поднятой руки, особенно если рука поднималась неуверенно, — прогляди ее, и человек может оробеть, опу­стит руку...

Ефим Кузьмич начал с мелких вопросов, отвечая со всей добросовестностью, потом обвел собрание усталым взглядом поверх очков, снял очки и с неожиданной силой сказал:

— А насчет краснознаменских турбин — какие ж тут могут быть сомнения? Когда ж это бывало, чтобы мы взялись да не сделали? Сделаем, конечно! Только поря­док нужно навести в цехе под стать задаче. А для этого партбюро изберите поэнергичнее да помогайте ему по­крепче. А так — почему не выполнить?

Он громко передохнул и всплеснул руками:

— Да как же может быть иначе? Социализм по­строили, фашистов побили, в блокаде фронтовую продук­цию без перебоя давали. А сейчас-то да не справиться!

Его проводили дружными рукоплесканиями. Но только он успел сойти с трибуны, как без обычной заминки начались выступления, и тон этих выступлений был суров.

Николаю очень нравилось все, что говорили, — он мысленно подтверждал: правильно! Но многое, казалось ему, следовало сказать помягче, не так обидно. Вот го­ворит Женя Никитин, парень серьезный и сердечный, а как он сегодня резок!

— Партбюро дважды заслушивало Бриз. А что из­менилось? Почему в штаб к Полозову и Карцевой идут, а в Бриз не идут? Холодные души в Бризе. А партбюро только резолюции принимало!

Верно, конечно, не любят в цехе бюро по рационали­зации и изобретательству, надо было заняться им осно­вательно, но разве мог Ефим Кузьмич за всем углядеть?

— Как выполнить краснознаменский заказ досроч­но? С помощью механизации, с помощью хорошей орга­низации труда. Расчленение операций все одобрили, а технологи новую технологию до сих пор разрабаты­вают, вторую неделю! Почему? Близорукость и недомы­слие! Оперативности — вот чего не хватало старому партбюро.

Тоже верно. Но, Женя, зачем так резко? Ведь Ефим Кузьмич старался, сил не жалел...

Выступает Ерохин. Говорит застенчиво, с добродуш­ным юмором, а вывод делает жесткий:

— Дальновидности не было у партбюро и у началь­ника цеха. Два «туза» держали монополию на сложней­шие работы. Пока они справлялись, никто не думал, что будет дальше. А задачи-то растут. Теперь хватились, а людей уже разбаловали! Простите за грубое слово, Ефим Кузьмич, но вы перед ними заискивали, вместо того чтобы новых карусельщиков растить! И как мастер и как партийный секретарь недосмотрели вы, Ефим Кузьмич! А порой и не разобрать, когда вы мастер, а когда секретарь.

По очереди поднимаются на трибуну коммунисты, и каждый находит промахи! Николай и соглашался с ни­ми, и мысленно спорил, защищая Ефима Кузьмича, и все поглядывал: очень ли расстроен Кузьмич?

А Ефим Кузьмич одобрительно кивал головой и спо­койно думал о том, что вот ведь как выросли люди, — значит, все-таки не так уж мало с ними работали! Каж­дому из них поручи дело — справится. А я поручал мало, оттого и сил не хватило. Фетисов, наверно, и сам о том же думает, но все равно надо подсказать ему, кому что поручить... Раскатов и Диденко все заботились, чтобы развернуть настоящую самокритику. Да вот же она! В нашем цехе не тот народ, чтобы слова глотать.

Казалось, острее и не бывает критики. Но вдруг вне очереди выступил Диденко, и Николай с удивлением понял, что Диденко еще недоволен, — по его мнению, не до конца вскрыто все, что тормозит досрочный выпуск турбин.

— Единство цели у вас есть, а вот есть ли единство в пути к цели, в методах работы? — сказал Диденко. — Думается мне, не все тут у вас ладно. И говорить об этом нужно прямо, разобраться до конца.

Полозов, Воробьев, Катя Смолкина с места крикну­ли:

— Правильно! Правильно!

Любимов покраснел и уткнулся носом в сводки. Нико­лай ждал, что сейчас выступит кто-либо из тех, кто кри­чал «правильно!», но слово предоставили рабочему, чье появление на трибуне вызвало шепот в зале: «Кто та­кой? Как фамилия? С какого участка?» Должно быть, этот коммунист впервые выступал на партийном собра­нии: он и вышел нерешительно, и все расправлял на трибуне приготовленные заметки.

А тут еще появился в дверях запоздавший директор.

На ходу пожимая руки знакомым, Немиров прошел через зал в президиум. Только подсев к столу, он сооб­разил, что никто его в президиум не выбирал и садить­ся сюда не следовало, но подняться и пересесть в зал было уже неловко. Он деловито склонился к Любимову, но сразу выпрямился и прислушался, потому что стояв­ший на трибуне коммунист справился с растерянностью первых минут и заговорил о нем: