Славный дождливый день - Георгий Михайлович Садовников

за столом в единственном числе, потом ко мне подсел странный кутила. Он перебрался из-за соседнего столика, где коротал в одиночестве время.

— Сижу, как пень на опушке, — посетовал мой застольник и вдруг грустно пошутил: — А ведь на самом-то деле царевич Дмитрий — это я. Не смешно? Знаю.

Он пил только «Угличскую минеральную», которую прихватил с собой, переселяясь за мой стол.

Я посмотрел на его пористое лицо, будто вырезанное из губки, и спросил:

— Вшили торпеду?

Он покачал головой, мол, не угадал.

— Не та обстановка. Для любителей место. Сюда я зашел поесть, а выпью дома. Вы меня не узнаете? — добавил он вдруг.

Лицо его действительно было знакомо, но кто он, я бы так и не припомнил сам. Он понял меня и пришел на помощь.

— Я — Карасев, — сообщил мой собеседник, печально улыбаясь.

Теперь я узнал. Когда-то Карасев был известным футболистом, но потом постепенно сошел с арены и по слухам поигрывал где-то во второй лиге.

— Водка все, — пояснил Карасев. — Кому-то понадобилось, и споили. Дескать, звездная болезнь, нос дерет, установку на игру не выполняет. Выбивается из схемы, в общем. Вот и уравняли!.. Началось с четвертинки, а там под гору поехало само. Хотели малость понизить мой класс. Да кончилось вон чем.

Ну что я мог сказать? Не вернешь и здоровье, и годы. А уж класс и подавно.

— А помните мой дриблинг? — спросил Карасев, затрепетав.

Его дриблинг был незабываем: Карасев, как молния, пронзал все линии защиты, и его атаки частенько завершались голом. Он прочитал это в моих глазах и благодарно кивнул.

— Да, бывало я финтил. Мяч защитнику за спину и… А теперь никому не нужен. Даже в зачуханной команде. Бывает, откроешься на краю, — ну, ребята, дайте пас! — а тебе уже не доверяют. Вся игра мимо тебя. А ты стоишь один, как в тайге… хоть аукай… Или я говорю не то? Так вы оборвите. Мол, хватит.

— Продолжайте.

— Нет, если не то, вы не стесняйтесь. Чего там?

— Я слушаю, слушаю.

— Тогда, может, поедем ко мне? — предложил он вдруг. — Прихватим банок пять и врежем под дых! Чего насухо-то?!

В командировках я сдерживал себя особо, избегая застолий, притворялся больным, хитрил, наживал репутацию столичного сноба, а тут профессиональное любопытство и что-то еще, похожее на солидарность, перевесили благоразумие, повлекли в гости к футболисту.

Он привел меня в скудно обставленную однокомнатную квартиру. Стол, кровать, два стула, — вот и вся мебель. Дух у нее был нежилой, у этой квартиры. Чем-то она напоминала мастерскую — простотой обстановки, что ли. Фото женщины и девочки на блеклых полосатых обоях воспринималось как пришелец из другого мира.

— Жена. Была. Слиняла в другую команду, но я ей не судья, — сказал футболист. — Разливайте, а я подготовлю рабочее место.

Я откупорил бутылку и налил в мытые до новизны стаканы портвейн. Ему полный, себе граммов сто.

Хозяин между тем принес ведро с водой, вытянул из-под кровати деревянную раскладушку, — для гостя на всякий случай.

Он хлопотал деловито, что-то напевал под нос, готовясь к смертельной попойке.

Меня передернуло от затылка до пят, будто прошили ниткой. Уже заранее к горлу подкатила рвота.

— Склероз! — Не знаю, насколько естественно я хлопнул себя по лбу. — Совсем вылетело из головы: должны звонить из дома! Жаль, но придется бежать в свой номер. Иначе жена сойдет с ума.

— Дело семейное. А я тут как-нибудь управлюсь, — заверил футболист.

Он держал в руках чистую сорочку, точно собирался в гроб.

Тошнота унялась на улице, но еще месяца два меня воротило только при виде наклейки…

…«Что же получается? — подумал я. — Если человек пьян, значит, это кому-то нужно? Он бредет, хватаясь за стены и падая, беспомощный, аки былинка, мускулы и мозг его, точно вареное волокно, делай с ним все, что угодно. А если он не пьет, найдется нечто другое. Слабость! Ищите у человека слабое место, и он ваш!.. Вот так-то. Мы-то мечтаем, ищем, а исподтишка плетется против нас тихий заговор. Змея ползет украдкой по икрам и бицепсам, обвивает шею железной петлей. И мы уже Лаокооны!»

Мои мысли перебил вопль:

— Андрей! Где Андрей?

Это крикнула Женя, высунувшись в окно со спицами и клубком шерсти — кукушкой в старинных часах.

— Он пошел в кабак. Он решил посидеть над рюмашкой, — известила балерина голосом шталмейстера. Она воспряла духом.

Я торопливо вмешался:

— Женечка, не бойтесь! Андрей пошел погулять. Разомнет немного мышцы и вернется домой, трезвый, как стеклышко.

— Ну, ну, знаем мы эти разминки, — сказала балерина и улыбнулась мне, будто мы с ней снова были сообщниками. Прикрикнула на Женю:

— А ты чего ждешь? Не знаешь, что делают бабы, когда пьют их мужики? Ступай за своим пьянчугой. Небось он уже спит под забором. Нарезался в лоскуты!

Женя исчезла, вынырнула на веранде и, сбежав по ступенькам, заторопилась по Андрюшиным следам, гулко стукнула калиткой.

Я приподнялся, решив пересесть ступенькой выше.

— Это нечестно! — заволновалась старуха, неверно истолковав мое движение. — Он должен выбрать сам! Он не маленький!

Она права: человек такое решает сам, без нянек.

— Хотите знать, с чем вернется Андрей? Могу поведать, — предложил я вдруг даже для себя.

— Ага, вы оракул? Ну, ну, выкладывайте. С чем? — иронически поощрила старуха.

— Он принесет провод. Распахнется калитка, и перед нами предстанет ваш зять! Еще не остывший от борьбы. А в руке он будет сжимать конец проводки, как удавленную гадюку. Андрей направится к нам, а провод поползет за ним в калитку, и хвост его так и останется там, где-то на улице.

— Какой еще провод? — забеспокоилась балерина. — И зачем ему провод? У нас этого барахла полон сарай.

— Этот провод особый. Андрей сорвет его с зарытьевской ограды. Если уже не содрал… Зять подойдет и молча бросит к вашим ногам и провод, и целехонький трешник!

— Выдумали все. Это, видать, страницы из ваших рассказов. — Балерина с облегчением вздохнула, точно сбросила с возраста груз лет в десять.

Вот это новость! О моих неуклюжих занятиях высокой прозой известно только жене. Но между Тосей и балериной десятки километров железной дороги плюс тысячи верст незнакомства. Значит, хозяйка в мое отсутствие шарит на столе. Я представил, как она хмыкает, пробегая взглядом то, что и сам иногда перечитывать стесняюсь, и мне стало не по себе.

— Я не роюсь в чужих бумагах. — Она высокомерно усмехнулась, каким-то образом проникнув в мои мысли. — Меня просветила ваша жена. Милая, между прочим, женщина. Так и гордится вами. «Мой муж и рассказы, между прочим, сочиняет», — это ее почти доподлинные слова. — Встретив мой