Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский

где-то в дальнем углу сеновала копошится в сухих стеблях букашка. Он попытался определить время и не мог. Гром раз за разом треснул над крышей, еще и еще, загремел в отдалении, как будто над старым, заросшим муравой выгоном, и, добродушно рокоча, стал перекатываться от деревни все дальше и дальше. Рванул ветер и стих. Ударили по крыше редкие, крупные капли, учащенно застучали, зашумели, и пролился на землю ровный спорый дождь. Под его шелест Ратников опять уснул.

2

Пробудился от крика петуха. Тотчас внизу скрипнула тихо дверь. Мать шепотом бранила петуха — петух с громким хлопаньем крыльев заметался по хлеву и выскочил в лаз, и со двора послышался вскоре его торжествующий клич и уже оттуда, со двора, приглушенный голос матери. Раннее, низкое солнце било в дощатую стенку, из щелей тянулись над сеном золотые паутинки света. Пахло свежим сеном. Мать не держала скотины, но каждое лето подкашивала потихоньку.

Ратников поднялся, слез по шаткой лестнице и вышел за ворота. Пырей у плетня, морковная ботва в огороде, перья лука, огуречные листья — все было мокрое, покрытое крупными каплями росы. Под вишнями лежала густая тень.

— Ах, бандит! — услышал Ратников сзади у себя. Обескураженная мать глядела на него виновато и скорбно: — Разбудил он тебя, поднял, шатун беспутный! Это Лидухин петух, это он за чужими курами таскается. Недоглядела я. Своего-то убрала, под ведро запрятала.

Ратников наклонился к матери, поцеловал ее в голову.

3

Умывался он во дворе, мать поливала ему из ковша. Потом они молча вошли в дом. Завтрак уже был готов. На столе дожидался зеленый салат, залитый сметаной, черный хлеб, нарезанный крупными ломтями, свежие огурцы, соль. На керосинке потрескивала сковородка — грелась на малом огне поджаренная колбаса. Мать прибавила огня и вылила на сковороду четыре яйца. На столе запузырилась, зашипела глазунья.

Пока Ратников ел, мать сидела напротив, по привычке уронив на колени немощные свои руки. Опять глядела на него встревоженно и скорбно.

— Разворошили вчерась старое, — сказала она. — Всю ночь ворочалась я. Думала.

Мать заковыляла к комоду, порылась в ящике, хотела, видно, вытащить амбарную книгу с фотографиями, но передумала, вернулась к столу, села.

— Сравнивала, когда лучше жить было, когда хуже…

— Ну и как? — спросил Ратников, подумал, что надо было бы ему переодеться в гражданское, и тут же забыл об этом.

— Хотела вспомнить, когда горше-то всего было, и не могла. Разное в голову лезет — и плохое, и хорошее.

«Вспоминает человек, — подумал Ратников, — чаще всего не то, что приятно ему или неприятно, а то, что памятно, то, что поворачивает жизнь в сторону…»

— Не спалось, не спалось нынче…

Опять говорила мать, опять вспоминала, перебирала в памяти и далекое, и недалекое — что приходило в голову, но Ратников не хотел ничего вспоминать, не хотел ни о чем думать, не хотел слушать. Лишь кратко, как вспышка, мелькнула в голове мысль о том, что мать за жизнь свою повидала много. Ходила в лаптях, пахала сохой, дивилась первым сельским машинам, а теперь смотрит по телевизору передачи из космоса.

Он подождал, когда мать умолкнет, чтобы передохнуть, и отодвинулся от стола, встал:

— Съезжу в город. Пораньше поеду. Платона Алексеевича, может, дома застану.

Опечаленная мать глядела на него так, будто опять прощалась с ним надолго. И хотя она не сознавалась себе в этом, было ей обидно, что после долгих месяцев разлуки сын оставляет ее. Может, наскучила она ему со своими байками о старой, не нужной никому жизни? А может, о молодом молодой думает? То хорошо было бы…

4

И молча, сама с собой наедине, и вслух, когда был кто рядом, тетка Настя часто вспоминала свою жизнь и все, что было в этой жизни, и потому, может быть, все прожитое переболело в ней, и возвращалась она памятью к нему так, будто заглядывала в чужую жизнь — будто это и не ее носили в молодости резвые ноги по забытым теперь ручным работам и по гулянкам, будто и не она это млела, и не у нее заходилось сердце от нетерпеливого ожидания и страха, когда видела она бывшего еще парнем будущего своего мужа Митю Ратникова, будто и не ее, а кого другого жадно ласкал он в их последнюю встречу…

Воспоминания ее были горько-сладкими, облегчали все же душу — заглядывая в свое прошлое, она грустила и смеялась, плакала и радовалась; а в это летнее утро, чуть обиженная на сына, она еще не знала, что к ней подступило вплотную, пришло уже то, что единым разом затмит в ее сознании все прежнее, что вчера еще и сегодня она прощалась уже со всем тем, что было в ее жизни до этих дней. Не знала, что скоро, совсем скоро все долгие годы ее прежней жизни потеряют для нее смысл, отступая перед вчерашним днем, перед сегодняшним днем, перед этим утром, — не знала, что именно в это время начало совершаться то, к чему будет она теперь до самого последнего своего часа непрестанно возвращаться памятью, забывая обо всем другом.

Глава IX

1

Лето выдалось жаркое. Но и дожди шли часто. И в знойные дни неделями висело над горизонтом влажное марево, и все зеленое в этой тепличной духоте тянулось вверх, впитывало соки земли и созревало. Уже к середине лета начали поспевать яблоки, и яблоками сразу все пропахло в городе — электрички, такси, автобусы, узкие старые улицы.

И здесь, на задней площадке троллейбуса, сейчас стояли емкие корзины из зеленых ракитовых прутьев, заполненные крупным белым наливом. На каждой остановке с лязгом открывалась дверь; в троллейбус, толкаясь, лезли пассажиры; сверху откуда-то красивый голос вещал:

— Следует до «Буревестника», только до «Буревестника».

Многие, чертыхаясь, поворачивали назад, а тем, кто оставался, в глаза бросались сразу корзины с великолепными яблоками, и люди невольно улыбались Ратникову и его спутницам.

Явился Ратников к Платону Алексеевичу в восьмом часу утра, но дядю уже не застал. Он долго звонил, пока в квартире не послышалось торопливое шлепанье босых ног. Лязгнул замок, дверь открылась, и на него, солдата, с недоумением уставились две пары заспанных глаз. Раздался визг, и шею его обвили девичьи руки, и Люда с Надей повисли на нем, целовали в обе щеки, кричали, потом засмущались, а уже через минуту носились шумно по комнатам, выскакивали из ванной с мокрыми лицами, говорили, перебивая друг друга, насильно кормили его, сами ели кое-как, наспех, будто боялись куда опоздать.

После завтрака, ополоснув наскоро горячей водой посуду, стали звать Ратникова