Молния в черемухе - Станислав Васильевич Мелешин

Сообщение Семечки о Мишкиной свадьбе разбередило их, и они невольно стали вспоминать каждый о своей.

Первым подал голос Рыжов, видно, ему надоело молчать или он вспомнил что-то такое, о чем не мог не сказать.

— Да-а… Сбросить бы с плеч годков этак двадцать, я б такую свадьбу соорганизовал, что куда твои рецепты!

— Да ты и сейчас молодец! — подбодрила его Терентьевна и заметила, что Рыжов чуть застеснялся и глаза его потемнели.

— Ну, молодец не молодец, а все же не женатый, а потому молодой. Вот ты, Терентьевна, только раз невестой была, а у меня этих свадеб в жизни сыграно, что и пробирок в аптеке не хватит сосчитать…

Тягленко приподнял свисающие кисточки своих запорожских усов:

— Ну, и яка ж из них, пробирок твоих, не пустая?

Рыжов подумал немного, почесал затылок.

— Свадьба, что ж, она и есть свадьба, гулянка пройдет — и путь для тебя закрыт. Моя, очевидно, не пришла, о которой мечтаю. Все еще впереди.

— Не знаемо, не знаемо… — покачал головой Тягленко, — у нас с Терентьевной как раз пришла, вовремя.

— У кого как.

Рыжов замолчал. Заговорила, стесняясь, Терентьевна.

— У меня свадьба интересная. Я еще тогда молодая была, все песни пела. Ну, гуляли мы с Митей. Он на заводе тогда первым молотобойцем был. Зарабатывал хорошо. Мы уже давно порешили по любви, значит, вместе жить, но у Мити в то время комнаты не было — жил в общежитии, ну а я шестая у маменьки. В тот день, весной, в цеху (я тогда уборщицей работала) замечать я стала, что это вдруг товарищи Митины посмеиваются да переглядываются, а сам он мне подмигивает. После работы переоделись и гурьбой в поселок пошли, а раньше-то мы только вдвоем с Митей возвращались. Смотрю: ведут меня куда-то, не в мою сторону… Зайдем, говорит Митя, сюда на минутку. Заходим, а там… уже стол накрыт и гости. Митя обнял меня за плечи, к столу подвел. Вот, говорит, вам и моя невеста. Я сначала-то не поняла, осердилась чуть. А тут уж со всех сторон «Горько!» кричат. Ну, куда же деваться… «Горько» так «горько», хотя мне было совсем не горько.

Семечка снисходительно улыбался. Ничего такого он не вспоминал, потому что был молодым и, к сожалению, неженатым. Он только вздыхал и улыбался, слушая старших, и утешал себя тем, что когда-нибудь и для него настанут такие же счастливые дни. Однако он принимал независимый вид, когда на него поглядывали, и по улыбке его можно было подумать, что и он не дурак и что есть у него кое-кто на примете и кое-какие воспоминания.

— Ну, а ты, Семен, яку кралю сватать будешь?! Выбрал уже?! — Тягленко отечески хлопнул его по плечу.

— А я не скажу. Вот приглашу на свадьбу, тогда самолично представлю.

Терентьевна попросила.

— А ты, сынок, скажи. Уж больно охота на твоей свадьбе рядом с невестой посидеть!

Тягленко перебил:

— Уж не та ли, яка на днях тебе синяк под глаз посадила, что твоя цыбуля. Ось такой!

Семечка рассмеялся и пошутил:

— Не-е! Не та! Та — не та… Та просто та… А это — моя! Вот здесь! — постучал себя по сердцу и поперхнулся. Он вспомнил о дочке Тягленко, о Маринке. Испугался, что ненароком проговорится.

— Ну, ну… готовьсь, приглядывайся. Вот я тоже-ть, когда в хлопцах ходил, еще до встречи с Гарпиной, думал: какая же та, моя?! Это дело под Полтавой было. С батькой с ярмарки ехали. Он едет, а я отстал трошки. Смотрю, в саду дивчина поет. И песня гарна и дивчина… должно быть. Раздвинул яблони, гляжу — и замер, будто столбняк на меня напал. Она тоже заметила. Смеется, видно, обрадовалась. Ой, говорит, хлопчик, откуда ты такой красивый?! Ну, я, что птица, перемахнул плетень — и к ней. Стоим не дышим — друг на друга любуемся. Ну, обнял я ее, да шепчу: «посватаемся». Только хотел ее поцеловать, откуда ни возьмись, за мной собаки, как со всего свету, будь они прокляты. А дивчина хохочет. «Геть его, геть!» Я на плетень, отбиваюсь. Сломал той плетень со страху и — ветром по дороге. Пыли облако поднял. Мчусь, уже батьку перегнал! Еле отдышался. Ну, думаю… Вот, кажись, та! — Тягленко расправил усы и с удовольствием заключил: — Це моя Гарпина!

Все расхохотались, даже Рыжов засмеялся беззвучно, только Тягленко сидел с невозмутимым видом, будто хотел сказать: «Смех смехом, а ведь Гарпина стала-таки моей женой, и, слава богу, живем полвека. Не то, что вы: сошлись — разошлись!»

Последнее, конечно, относилось к Рыжову.

Смех и голоса гремели в котельной гулко, с перекатами, как в громадном металлическом чане.

Вдруг все разом смолкло. Веселые котельщики повскакали и стали у своих мест. Отброшенная ударом ноги входная дверь жалобно скрипнула, и в котельную вбежал новый начальник электроподстанции. Он же отвечал и за пар. Высокий и худой, с бледным лицом, в наглухо застегнутой форменной шинели с белыми пуговицами, он стучал сапогами по цементу пола и устало заглядывал каждому в лицо.

— Почему не работаете? — спросил он и посмотрел вокруг, будто искал старшего.

Терентьевна, опершись на лопату, с достоинством наблюдала за этим, как ей казалось, сердитым человеком, и чего-то ждала. За всех она должна держать ответ.

— У нас был перекур, товарищ начальник, — вдруг спокойно сказал Рыжов, и все обернулись в его сторону.

Начальник понимающе кивнул.

Терентьевна хотела что-то сказать, но он уже подошел к ней, потому что не успел задать ей вопроса.

— Почему пол не чист? — спросил он сдавленным голосом.

— Уголь же, — опять произнес Рыжов.

Начальник пристально вгляделся в глаза Терентьевны, вздохнул, взглянул вниз на ее валенок с тяжелой подшитой подошвой, который придавливал кусок угля.

Семечка, подойдя к начальнику, увидел, как тот отодвинул уголь ногой. Он вежливо пояснил:

— Это же котельная, а не вестибюль.

Тот усмехнулся:

— Вестибюль?! В колошниках шлаку вагоны. Газом всех уморите. Очистить пути.

Все начали старательно скоблить лопатами меж рельсов — скоро стали видны рыжие шпалы.

По-прежнему котлы гудели от жара, теряли от марева свои очертания, слышался стук лопат о железо рельсов, заглушая простуженный голос начальника, и когда открывались тяжелые заслонки топок, а вагонетки, полные угля, скрежетали на ходу, — все тонуло в рабочем гуле.

Начальник наклонился к уху Терентьевны и указал рукой на печеную картошку в золе колосников, хлеб на окнах и бутылки молока.

Она недоуменно пожала плечами, говорить было трудно, все равно не слыхать, только по движению губ она читала его крики-слова.

— Почему давление высокое?! Котлы взорвете!

Внезапно стало