Молния в черемухе - Станислав Васильевич Мелешин

их всех. Слушая его, можно подумать, что в его жизни никогда не было горя и печали, и каждый день — сплошной праздник. Терентьевне приятно слышать похвалу сыну. Она думает об Алексее, хорошо думает и чуть дремлет. Ей кажется, что он стал уже совсем взрослым, как и подобает мужчине в тридцать лет, важным, солидным, и когда закончит институт, то привезет с собой много новых картин и непременно молодую жену. В печах гудит пламя, красный свет раскалывается бликами на больших кусках угля. Чуть дрожат котлы — железные башни с арматурой, от горячего воздуха округлости их колышутся в мареве. Там на площадке наскоро спят грузчики, пока их не разбудит властный окрик Терентьевны: «Угля!» За окном уже гаснет солнце, слышны удары молота, свистки маневрового паровозика. По паровым трубам, согревая землю, идет в заводские цехи тепло, и еще громче, неумолчнее раздаются гул, лязг и шум, и доносятся они, врываясь в «паровое государство», где никогда не гаснет пламя.

III

Не гаснет! Огонь раздут, и вспыхнуло красно-желтое облако пламени, и горит оно, согревая человека. Огонь горит веками, не потухая, разве не его принес людям Прометей, обжигая ладони, а человечество сквозь дни и годы сберегло его до наших дней, и каждый, даже Семечка, рабочими руками несет этот огонь, как на эстафете, другим!

…И вообще, черт возьми, хорошее это дело, быть хозяином огня и тепла! Тут тебе и печи, и лампы, и машины, и люди, которые горят огнем, как сердце Данко, или как люстра на Мишкиной свадьбе. Ведь это он, Семен Былинников, купил люстру в подарок на свадьбу друга за двести пятьдесят рублей шестьдесят четыре копейки, чтоб всех удивить и чтоб на свадьбе было светло!

Семечка бросил лопату, вытер руки о фуфайку, восторженно и одухотворенно воскликнул, обращаясь к кочегарам:

— Рабочий класс, слушай подручного! Стихами говорить не умею, но знаю много наизусть.

Семечка увидел снисходительные улыбки Терентьевны, Тягленко, Рыжова и грузчиков. Они ждали от него нового представления.

— Вчера родилась еще одна семья, еще одна ячейка государства. Я говорю о Мишке, моем друге, я был на свадьбе. Не знаю, какая она по счету у человечества. Кто Мишка?! Крановщик! Эва, говорит, кран-то… мои руки! Р-раз — беру секцию трубы, подкошу — пожалуйста! А уж сварщики ждут. Смотрю — уже готово! Прихожу утром со свадьбы… Ну, понятно, не доспал, а может, не допил, голова вертится, как земной шар. И петухи поют. Поют птички! Между прочим, один мой знакомый написал такие стихи под названием «Рассвет».

Семечка встал в позу на цементном полу, как в клубе на сцене, и, выждав паузу, краснея, продекламировал стихи «знакомого».

Все знали, что Семечка пишет стихи и печатает их в заводской стенгазете.

Кричат седьмые петухи

На этом древнем свете.

А я всю ночь пишу стихи

О будущем рассвете.

Хоть петухам с утра торчать

Удобно на насесте,

Но целый мир перекричать

Они не смогут вместе.

Но и шторма, и все ветра,

И жгучих гроз паденье

Не властны запретить с утра

Домашним птицам пенье.

Ах, эти древние часы!

Будильники живые!

Клюют по зернышку росы

Во всех краях России.

Я смыслу птичьей песни рад:

Положено по праву

Им все столетия подряд

Будить на труд и славу.

И, как всегда, встают чуть свет

Рабочий, пахарь, воин.

Кто всей земле кует рассвет —

И в мире жить достоин.

— Ну, как? — Семечка вытер ладонью пот со лба.

Терентьевна прослезилась, оглядывая Семечку и думая, вот ведь один живет, без отца и без матери, а не скажешь, что сирота. Весел и умен, и живет складно. Тягленко вспомнил о своих украинских петухах, засмеялся, расправляя усы. И правда, будильники живые, бисова душа! Ловко, чертяка. Рыжов что-то пробормотал под хохот грузчиков и приготовился ждать продолжения.

— Так вот я и говорю, — докладывал дальше Семечка, польщенный общим вниманием, — Мишка вчера всю свадьбу на ногах стоял — так положено, и подарков много. Кричат гости: «Сыр беру, на сыр кладу!» Пожалуйста, молодоженам подарок! Рюмку — бац! И вся игра! Ша, забыли! А Толя Калинкин, он слесарь в паровозном депо, целый куль развязал, а в нем только соска! Вот смеху! А Мишка на свадьбе хорошим был, красивым, даже лучше, чем в жизни, и невесту целовал при всех, когда кричали «горько», а потом пьяным стал и целовал ее, уже не дожидаясь «горько».

Кочегары хохотали. Они уже привыкли к неуклюжему юмору Семечки и слушали его терпеливо, потому что он был моложе всех, а у них за плечами стояла целая жизнь, в которой были и свадьба и похороны… После Семечки, который обычно становится торжественным и милым, когда его все слушают, они вспоминают или говорят о чем-нибудь хорошем и светлом в жизни и перескакивают через плохое, горестное, отмахиваясь от этого плохого и горестного, как от мухи. На людях рабочий человек говорит и вспоминает только о приятном, и дело тут не в чести и гордости за себя, а в том, что вся его жизнь, какая бы печаль в ней ни присутствовала, с первого удара молота, с первого торжественного «начала» до усталого и прекрасного «шабаш» уходит на хорошее и светлое, которое он делает, рождает, «робит» и которое можно потрогать руками.

Есть какая-то незримая связь между работающими, между людьми гордыми и сильными духом, и они все понимают честно: и искреннюю шутку, и снисходительную похвалу, и неприятный, фальшивый начальственный окрик. И от первой к школьникам просьбе «Уважайте труд уборщиц» до торжественного и категорического «Кто не работает, тот не ест!» и возмужалого понимания могучего и гордого «рабочий класс», — они, работая, думают о будущем. Да, Семечка молод, но уже не петухи и гудки будят их на труд и славу, а настоящие, летающие вокруг Земли звезды, шторма и ветра с орудийным порохом, победные лозунги о свободе маленьких стран с большой судьбой… И на долгом, но верном пути к тому обязательному и вселюдскому, о чем под выстрелы и жар обжигающей крови решали навсегда в красные от знамен октябрьские ночи их деды и отцы, на этом пути всегда, каждый день, они — кочегары судеб всех на земле, и что там, кто ни говори, а огонь жизни — в их руках, и он никогда не погаснет. Они понимают это, хоть и не говорят об этом,