Молния в черемухе - Станислав Васильевич Мелешин

он сразу уснул. Гришка засобирался домой, медленно и нерешительно, очевидно, ждал, что Малина остановит его и скажет: «Останься. Посиди еще». Но она молчала, ей и самой не хотелось, чтобы Гришка ушел, а хотелось, чтобы они сидели рядом и разговаривали о чем-нибудь, может быть, он сказал бы ей тогда, что любит ее, что приходил он неспроста, действительно свататься, а что ни слова не было о свадьбе, так это просто недоразумение.

— Куда же ты, Гриша… — остановила его Малина, и он покорно сел с нею рядом.

— Пора уже. Ночь.

Голос у него виноватый и сдавленный, лицо задумчивое, и ей было радостно оттого, что он сидит рядом, накинув пиджак на плечи, и, наверное, думает о ней. Хорошо! Зачем эти дальние поезда на полустанке, которые приходят и уходят, и какой-то другой человек, которого она ждала, если Гриша специально не пошел в кино, а явился к ним в дом и, конечно, к ней. Она вспомнила, как увидела его первый раз там, на пашнях, уставшего, в измазанном мазутом комбинезоне, как он подошел к ней с протянутой чашкой, вспомнила и весь их разговор, когда он весело приказал:

— Повар, мне погуще!

— Умаялся, видно.

— Не смейся, красивая. Наливай! Как звать?

— Малина.

— Ох, ты! Сладко! Замужем?

— Нет.

— Хм! Бывает…

— Пока не тороплюсь.

— Правильно.

Что «правильно», она тогда и не поняла. Больше он с ней об этом так и не заговаривал, только сегодня на пашне, когда поцеловал и еще грозился повторить принародно. Что ж, пусть! Вот он рядом, такой хороший, родной и смирный.

«Наверно, это любовь, наверно, я его полюбила или начинаю любить…» — с радостным испугом подумала Малина и поняла, что любит, любит его, а за что и сама не знает. Может быть, так и бывает всегда.

— Это я у Панфилова спирту достал… Пахать-то мы закончили. Завтра секретарь райкома приедет. Торжество. А потом не знаю куда, — как бы оправдываясь, проговорил Гришка и качнулся.

«А куда же потом?..» — подумала Малина, но не решилась спросить об этом: «Ведь уедет, может, далеко и надолго… А как же я одна? Ведь люблю…» Ей казалось, что если она не скажет об этом ему сейчас, он уйдет, уйдет навсегда — ведь все может быть. И больше она никого не сможет полюбить.

— Гриша… — грустно и как можно ласковее произнесла она и опустила голову. Большего говорить она не решилась, то ли потому, что страшновато говорить о любви в первый раз, то ли оттого, что стыдно.

Он чего-то понял, смело взял ее за руку и прислонился щекой к ее щеке.

Она не отодвигалась. Только сердце учащенно забилось от близости, да захватило дыханье, и стало жарко. «Скажу!»

— Знаешь… — Малина вгляделась в его глаза и скороговоркой прошептала, — я начинаю тебя любить. Вот… — взяла руками его голову, нашла губами губы. — Вот! А теперь — иди!

Она отвернулась и услышала:

— Да?! Так это ж здорово!

Гриша привлек ее к себе и больно поцеловал в губы…

— Уходи… — слабо попросила она.

— Не-ет!

— Ну, Гриша… Что же ты делаешь?..

— Я? А что?

— Ты пьян!

В другой половине застонал Прохор и закашлялся, ругая кого-то во сне. А здесь в окна глядела светлая степная ночь, и во всех стеклах отражалось по луне.

— Пойдем. Проводи! — вздохнул Гришка.

Малина накинула на себя плащ-дождевик, притворила дверь и быстро застучала каблуками сапожек по каменным плитам двора.

IV

Ночь теплая, пахучая, с луной и звездами! Ковыли серебряные от лунного света. На душе радостно, вольно, светло, и степь широка-широка, а кругом никого — все люди спят, и только они вдвоем, Малина и Гришка…

Все началось с того, что он грубо стал обнимать ее, но ей это было приятно. Пусть! Ведь никто не видит. Он шел, опершись на ее плечо, и смеялся. А потом начал бахвалиться.

— Ваш брат меня стороной не обходит.

Она даже похолодела вся от этих слов. Остановилась и убрала его руки с плеч.

— Я-то обходила! А ты… просто глуп!

Гришка разлегся в ковылях и протянул к ней руки.

— Ну, ладно!.. Не притворяйся… Иди ко мне. Здесь никто не увидит.

Она вспыхнула, поняв, что ему надо, и ей стало омерзительно.

— Только попробуй! Ты думаешь, я из тех, кто сами на шею кидаются?!

Она стояла и дерзко смотрела на него, видела, как он растерянно достает папиросу, зажигает спичку, прикуривает и пускает колечки дыма. Колечки просвечиваются луной, и плывут они вверх, белые-белые…

«Уйду! А он пусть остается. Как же так… Здесь, в степи, так просто и мерзко, глупо и страшно… А думала, мечтала, все будет по-хорошему, как у людей, свадьбу справить, и матерью быть и ребеночек чтобы. Ведь я сама сказала ему о любви и сама поцеловала его и никто об этом не знает, только он. А он завтра будет хвалиться всем, смеяться и показывать на меня. Дура я!»

Гришка заложил руки под голову и, зевнув, потянулся:

— Мне бы только поцеловать девку, а потом она сама на шею кинется!

«Вот Гришка по тебе обратно сохнет…» — так сказал дядя Прохор. И ничего он не знает!»

Ей захотелось заплакать, она сдержала себя, только закусила губу.

— Ты же сама полюбила… Ну не я, так другой… Не уходи! — Гришка схватил ее за руку.

Он показался ей страшным. Внутри ее что-то оборвалось. Она поняла, что он притворяется, будто сохнет».

А она любила, любила не просто, не затем, чтобы выйти замуж, как дочери Телегина, которым все равно. Ей захотелось ударить его, ударить больно, ударить в губы, которые она впервые поцеловала час назад, и пожалела, что она не мужчина.

Гришка схватил ее за плечи, повернул к себе. Она толкнула его в грудь, вырвалась и побежала по степи в деревню, чувствуя, как горят щеки от стыда и перехватывает горло от обиды.

Как же так получилось? Вчера была такая ночь, теплая, пахучая, с луной и звездами, а сегодня опять утро, и тяжело и не хочется идти на пашни.

V

…Утром над степью качаются туманы, дымятся ковыли, и как только солнце согреет воздух и землю, над ними колышется теплая, пахучая испарина, а туман облачками плывет над прохладной речкой.

Холодный час рассвета! Уже не стучит колотушкой сторож на совхозной бахче. Одинокий грузовик, нагруженный бочками с солидолом, отъезжает от конторы, будит жителей громким сигналом и, поднимая первую пыль, покидает деревню. Мычат коровы, к ним спешат хозяйки с дойными ведрами. Над далекими синими пашнями полыхает