Под стук копыт - Владимир Романович Козин

брешу!); две стены этого вдохновенного кабинета заставлены грузными книжными шкафами: одна стена — труды кораблестроителей, мореплавателей, океановедов, механиков, физиков, биологов, другая — искусство всех времен и народов; мысль профессора была настроена и логично и образно.

Дочь унаследовала пристрастие отца к точным наукам. Александра Самосад, увлеченная седой жадностью ученого к разным способам познания, жила то у "стены науки", то у "степы искусства". Это и помогло вдовому профессору прочно влюбиться в Александру; любовь живет изменчивостью образа любимой.

Зависть овладела Лукой Самосадом, когда он сутки проявил в книжно-зеркальнованной квартире кораблестроителя. "Хватает жизнь, зараза! — гневно, униженно думал Самосад, бродя по берегам Невы, белой ночью, одиноко. — Почему не я? Откуда такое классовое безобразие? Кровь проливали, а грошей не добывали! Гроши добыть, гроши, гроши — и сиди в тепленькой ванне перед зеркалом круглый день с бутыльком самогона-первача, по горло сиди в интеллигенции блаженства да строчи мемуарии о былой, о грозной гражданской войне!"

Лука Самосад покинул самарские степи и уехал за длинным рублем в Туркменистан — и социализм построить в этой великолепной стране.

Александре Самосад стало завидно и тягостно, захотелось необычайных конных скитаний, отважного озорства, невиданных раздолий. Неладная любовь глубокоуважаемого профессора — это лестно и утомительно; игривая властность в солиднейшей квартире — это лестно и скучновато; сколько жизни в дальней жизни, и физмат годик подождет, и остынет благородный старик — пусть сохраняется в полезном одиночестве, умеренность показана его возрасту.

Когда Александра приехала в Кушрабат, Лука сказал ей:

— Санечка, сестричка, тут, на окраине социализма, один — паршивец — рвется к партбилету, другой — босяк аховый — по портфелю тоскует, третий — зимогор урожденный — из прохвостов прохвост, четвертый — круглый лишенец, а в анкетах пишет красивым почерком: мать моя — от сохи, отец — от станка, я сознательный рабочекрестьянский сын. Тут пустыня, горячий ветер, песочек безымянный, нет следов, никому не верь — ни директору, ни спецу, ни прорабу, ни конному, ни пешему, ни красавцу Виктору: прибыл в одной галоше, а ныне — с окладом, специалист травяной, липовый!

— Он мне понравился.

— Поостерегись! Сиди, Саня, дома, в холодочке, копи силы для аудиторий, отдыхай душой и телом от белых ночей, от страстей ленинградских! Нам не нужны златые кумиры, к черту чертоги профессорские!

— Осади, Лука! — спокойно сказала Александра, и Самосад почтительно умолк. — Верхом хочу.

— Организую.

— Я и седло забыла!

— У рук, ног — своя память.

10

Хороша — с высоты седла — гладь пустыни с дальними барханами.

Камбаров ехал рядом с Табуновым; сказал, усердно подбирая и связывая слова:

— Мне все думается: огромное совершается помимо меня, я и не знаю, а я все должен знать! Это вдохновение познанием, нелегкая страсть началась у меня с гражданской войны, когда я вдруг стал видным человеком, и это сделало меня бесстрашным. Я востоковед, книголюб, но преобразился в газетчика, чтобы все видеть, всюду быть. В газете ценят меня не за мои статьи, — за мою подвижность. Я бываю на таких окраинах, где не всякий отважится наблюдать новизну жизни: я не боюсь ни зноя, ни страданий, ни басмачей, ни фаланг, ни соленой воды, ни отчаяния в одиночестве.

— Самодельные стремена не очень красивы, — сказал Табунов, оправляя под собой яркий потник.

— Я не бахвалюсь, Виктор Романович, — это благодарность революции. Падение в сухие колодцы — самое позорное и подлое, чем жизнь может оскорбить революционера. Три смертельных колодца: колодец страха, колодец себялюбия, колодец отсталости.

— Не знаю, в колодцы не падал.

— Я люблю плотные слова. Речь моя исказилась аллегорией, метафорой, но это — производное от действительности. Ничто так не унижает, не обедняет человека, как страх: он порождает нищету чувств, гниль мысли, дурь отсталости, насилие невежества. Революция сделала меня отважным, прочным.

— "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые"! — неожиданно строго отозвался Табунов. — Блажен ли?

— Думаю, что да. Всякий день мой полон удивления. Все сопротивляется новизне, а сколько изменили мы в заблудившемся мире?

— Предстоит бесконечность новых изменений, связей, совершенств. Революция мышления! Революция представлений и суждений! Это подлинный подвиг, отвага мысли, героика духа, не пещерный героизм каменного человека, — это меня воодушевляет. Долой гадость устаревшей, ослабевшей красоты! A bas!

Ничто так не сближает людей, как путешествие в седле через пустыню.

Впереди ехали Семен Чик и Валентин Ель, за ними — Александра Самосад и Артык Артыков — на вороном жеребцующем великолепии, сзади — Виктор Табунов и Кара Камбаров. Путешествие было легким, вдоль железной дороги, до станции Сарыджа; от этой станционочки — в тишину полных песков, до колодцев Геокча.

В незрелом хозяйстве раннего социализма было три отменных седла (одно — Кабиносова, зоотехника), все прочее — срам и страдание. Александра Максимовна Самосад и Артыков сидели на директорских завидных седлах, Чик — на мешке с шерстью, Табунов и Камбаров — на потниках и кошмах; путлища стремян были скреплены ремнями. Под маленького Еля бережная Надия Вороная приладила было свое лоскутное семейное одеяло, но старый опытный страдалец Ель сразу сполз с дивного дырявого одеяла — сполз так застенчиво, безобидно, покорно, что даже лошади удивились. Надию Вороную осенило бесстрашие; она приказала, не дрогнув:

— Валентин Валентинович, сидайте на ишака Константина Кондратьевича, я в ответе!

Ель сел в ладное ослиное седелко и — блаженный — выехал в пустыню на великорослом Жан-Жаке.

Для наблюдательного глаза пустыня — зрелище бесконечное. Чик не наблюдал, он знал пески (как я — поэтичную пластичную прозу) и ехал, посвистывая, радуясь озорной жизни. Пожилому здоровяку все казалось смешным. Напрасно Ель старался направить насмешливую мысль Чика на полезное, предметное, познавательное; деловой беседы не получилось: Чик был увлечен критическим человековедением.

— Вы, Валентин Валентинович, человек никудышный…

— Неудачник, я знаю.

— Человек никчемный для басмачей, мазуриков, баб лихих, для директора нашего Артыка Артыковича, для всяких термитов и скорпионов государственных, а для меня — уважаемая модель. Константин Кондратьевич Кабиносов при стаде, как пастух, живет — так он ученый спец с дипломом и совестью; Виктор Ромэнович сквозь по пескам, як кулан, сигает — так он человек вездесущий, пытливый; а вы на Жан-Жаке, не стыдясь, красуетесь и предовольны — вы человек рабочий, пролетарий пустынь: гордость у вас не личная, отличная гордость — для пользы дела вам себя не жаль.

— Не надо хвалить меня, Семен Агафонович, не за что.

— Я не хвалю и не хаю. Овцам заводят ушные метки, а я ставлю пометку каждому человеку: годен для социализма — или ему неприятель! Вы думаете: Семен Чик — незаменимый проводник по бесследным пескам.