День до вечера - Геннадий Михайлович Абрамов

Помолчали они, головки склонили. Потом крайний опять говорит: «Хорошо, товарищ Павловна. Завтра приходите на занятия. В девять утра».

Во как, в девять утра. Не моргнули даже, не посмеялись, что я как есть чурка с глазами. В девять утра, говорят, приходи, и точка. Сдала, мол, экзамен.

Это я потом уж догадалась, что тогда ерунду им сказала. Надо бы Америку сказать да нашу, как ее, Европу, а я, вишь, ляпнула: солнышко да месяц.

Как я отца твоего полюбила

Впереди меня он сидел, а я аккурат за ним, на второй парте. Стал он за мной ухаживать, В общежитие заходил. Вместе, два старика, уроки готовили.

Хороший был у тебя отец, сынок. Правда, маленько горяч для жизни, но отходчивый, и как отойдет — жела-а-анный.

У него тоже, сынок, жизнюшка не заладилась. Жену его как раз под Калугой поезд пополам разрезал, и остался он с сыном, Петькой. Печа-а-альный такой первое время. Оба мы с ним были в кручинушке.

Вот за уроками, слово за слово, и договорились мы с ним новую жизнь вместе начать. Оба хлебнули горюшка, оба знаем почем фунт лиха — вдвоем, решили, покрепче силой будем.

Ну, договорились и договорились, только, говорю, знаешь, Никитич, у меня ведь покуда Иван. Неразведенная я. Поеду, говорю, расквитаюсь допрежь с ним. Езжай, отвечает, это надо.

В школе к выпуску дело шло, второй год к уклону, отпросилась я на пару деньков и поехала к себе, к Ивану в гости.

Как сейчас помню, взошла на крыльцо, дверь-то отворила и вижу: сидит мой Иван с бабочкой — чай с блюдцев пьют. Это он, значит, вроде как семью без меня завел, новую — и ми-и-ирно так пьют.

Известно, струхнул Иван-то, как меня на пороге нежданно увидел. А у меня, вишь, как назло с сердца схлынуло. Хочу рассердиться, даже нарочно хочу, а не могу. Стою молчу, и они молчат, блюдца на весу держат у губ, вроде как кусают краешек, — и так мы молча друг на дружку нагляделись.

Ладно, говорю, хлеб-соль вам — повернулась и пошла в Совет.

Нет, сынок, не простила я его. Может, еще лютее возненавидела, а — вишь вот. Раздобрела что-то, пожалела — а ведь он у меня родного сына утопил.

Видать, шибко я отца твоего полюбила.

Ну, заглянула я в Совет, старых своих товарищей с радостью повидала, ночку у них провела, песни попела, рюмочку выпила. А на другой день поутру села на поезд и обратно в Калугу.

А все ж я не попусту съездила. Возвернулась с легким сердцем — отпустило меня, не было у меня ни перед кем более долга. Да и край родной повидала, людей милых.

И когда нас спрашивать стали, куда, мол, хотим на работу партийную, какой колхоз поднимать, я и говорю: в Рязань поеду, к новому своему мужу.

Как еще два сынка народились

В Шилове, под Рязанью, поставили меня сразу в Совете вторым лицом, по-нынешнему — заместителем. А отец твой по партийному делу не захотел — то портняжил, то лес ходил валить. Беспоко-о-ойный, с норовом.

Родился там у нас вскорости Юрочка, а Петька, брат твой по отцу, с нами отдельно жил, у свекра со свекровью.

Жизнь у нас с твоим отцом пошла ладная, почти без ссор, и к народу я опять подобрела. Только вот, признаться тебе, былого огня что-то во мне поубавилось, и мало-помалу домашняя я становилась, общественные дела вроде как и потом.

Небось, и не знаешь, что за время было. Право, все нервы себе выкрутишь.

И отец твой в Москву захотел — вынь да положь ему столицу. Признаться тебе, это я его, грешная, надоумила. Чай, он-то, отец, думал, что это он своим умом достигнул, ну да я и не мешала ему так по-своему думать, пускай.

Вот и махнул он в Москву. Один сперва, вроде как на разведку — э-э, кажись, я ж тебе про то сказывала?.. Ты меня, сынок, останови, если что, — у самой-то у меня памяти ни шиша нет… И где только я ее потерять умудрилась?

Правильно — говорила я тебе, вспомнила. Как я в Москве очутилась, про то я тебе сказывала.

Там у меня вскорости Юрочка помер. Долго хворал, а потом помер. Опять слезы. Слегла я тогда. Паралич расшиб и веко на один глаз упало. Стала я вроде как одноглазая.

Но ничего — встала. Работать пошла, жить дальше.

Батюшки, сколько ж я смертей повидала на своем веку! Что-то чересчур для одной бабьей жизнюшки. Ох, чересчур.

Вот с тобой только и повезло. Шестенький ты мой. Один вырос. Один за всех.

Как мы с тобой вдовыми остались

А ведь я, сынок, старухой тебя родила. Почитай, в сорок семь — нынче в такие лета кто отважится?

Это не в заслугу я себе говорю. Жизнюшка моя! Ведь допрежь тебя пятерых родила и всех схоронила — а? Каково вынести?

Да что ж ты, думаю, за зараза такая? Ах ты проклятущая, думаю, — это я на судьбу. Так вот знай же — слажу я с тобой, еще как слажу. А то ишь, удумала.

Ты смеешься… А я тебя и впрямь как большевичка родила, всему миру наперекор. Твой, отец и тот на коленях меня умолял. Чего, говорит, против судьбы идти, все одно без толку, только, мол, себя погубишь. Одумайся, говорит.

Кукиш. Кукиш им всем, фигушки — аль не моя взяла? Аль не по-моему вышло?

А уж срамили, а уж корили. Всем миром. А я — ни в какую.

Рожу, думаю, все одно рожу. Сына себе рожу. Да не какого-нибудь, а красавца молодца. И подите вы все от меня прочь.

Вот и сделала, как хотела. Правда, признаться тебе, сынок, хоть ты и жив остался, а хлопот да печалей с тобой было у меня более всех прежних.

Тут ведь вскорости и война началась, вторая наша, горькая, фриц аж, сказывали, до моей деревни дошел, у Москвы стоял. А тебе, вишь, семь месяцев от роду.

Эх, долюшка моя, окаянная!

Отец твой, не спросясь меня, в ополчение записался. И ушел — бросил нас, доброволец хренов. Бронь у него была заслуженная — кишками он мучился, да к тому времени уже мастерской заведовал, верхнего платья. На солдат они шили, днями и ночами, его ни в какую не отпускали.

Все одно ушел, не послушался. А фрицев, сказал, подавим, заживем