День до вечера - Геннадий Михайлович Абрамов

День до вечера

РАССКАЗЫ

ЖИЗНЮШКА

Ее не стало, и я потерялся.

Слякотными днями на исходе зимы бродил по незнакомым улицам родного города, все мне чудилось что-то, грезилось, было чужим и новым. И казалось — падало.

Раздражался, встречая чужое участие в моем личном горе — убегал, прятался и про себя сердился, дивясь человеческому бессердечью.

Так продолжалось месяц, может быть два, не помню. Не знаю, как и почему и с какого часа начались во мне перемены.

По-прежнему со всех сторон несли мне нужную и ненужную помощь, но я теперь не бежал ее, а принимал. Постепенно, как-то само собой сделалось так, что мне, раньше такого не знавшему, это вдруг по-живому стало трогать сердце. От искренних, неприхотливых и всегда по-своему добрых поступков этих людей во мне росла благодарность и стремление сказаться ответно. Еще им удалось переломить мучившее меня сознанье, что все это с их стороны лишь отчасти для меня; что дело тут вовсе и не во мне, а в ней, в матушке, в такой ее жизни и в зернах, посеянных ею, а я — только сын ее, я вот остался. Теперь это сознанье родства, сыновней причастности, мягко понуждало обернуться, взглянуть назад, в себя, соотнести, что было «там» и что бы я теперь хотел, чтоб было.

Их, оказалось неожиданно много — дальних родственников и близких знакомых, так или иначе обязанных ей чем-то. Старики, как она, и пожилые, и средних лет, и юные, и совсем дети. И все почитали личным своим долгом отдариться через меня.

И я не узнавал себя. Это походило на добровольный плен. Что-то во мне существенно переменилось: я уже не позволял себе, как раньше, грубо небречь чьим бы то ни было желанием сжалиться надо мной, призреть, согреть…

Отзывалась, отзывалась во мне ее жизнь. Ее голос…

Как я в Москве очутилась

Вот все гляжу я на тебя, сынок, и вижу — вырос, самостоятельный ты у меня; должно, в разум вошел. И думка есть одна; может, последнее мое желание: поди ж ты, хочется старой, чтоб ты знал, из кого вышел. Может, и пустое это и ни к чему, а хочется. Сама-то не сегодня завтра помру, нутром чую — крадется — а уйду, тебе про то и рассказать некому.

Память только у меня худая, надо бы пораньше, да вот, видишь, не смекнула. Ну — что упомню. Не обессудь.

Ты ведь у меня теперь коренной москвич, тут и родился и вырос, тут и ученым человеком стал. Бог дал, не стесняешься, что мать-то у тебя полуграмотная, тюха деревенская, из крестьян. И правильно, сынок, и не надо — каждому свой удел положен. Хоть ты ученый, хоть кто, а горя да любви каждому хватит. Так уж не нами заведено.

А ведь, к слову сказать, не удумай я тогда сюда в горячке-то перебраться, может, быть бы и тебе, вон как мать твоя, человеком простым — а? незаметным?

Помню, мы с твоим отцом тогда только-только жить начинали. Свела нас судьба в партийной школе — он, вишь, рязанский, а я можайская. До войны еще было. У нас тогда с твоим отцом первенький был, старший твой братик, Юрочка — царство ему небесное, ведь вы так друг с дружкой и не повидались.

Я селом командовала, в Совете вторым лицом, по-нынешнему, заместителем. А время, сынок, темное было, боязненное. Ну да вы нынче грамотные, про все знаете. А я помню, все чего-то боялась. И притомилась в кабинетах-то. Бывало, и в страдную пору неделями никак в поле не выйдешь.

Ну и удумал отец твой в Москву — сперва вроде как один он, вроде как сперва на разведку. И врачи поближе, и с питанием, должно, Юрочке легче — все ж столица, правители живут, люди большие, нужные.

Для виду-то я, конечно, поворчала маленько, а про себя-то сама обрадовалась — езжай, мол, езжай на здоровье, легкий путь. Отпустила.

Уехал он. Сижу жду.

Две недели ни слуху ни духу, и вот письмо. Смотрю, пишет, не трогайся с места, Павловна, тут почитай, в одних домах заплутаешься или, чего доброго, еще трамвай задавит. Как устроюсь, пишет, так тебе сейчас и сообщу, а пока, мол, сам на дощечке сплю.

Прочла я и слышу — Юрочка плачет, да так плачет, как прежде и не плакал никогда. Знамение, думаю. Это он не иначе как по отцу, по тамошней его жизни. Да и устала я ждать, одной здесь — вовсе горько. Еще потом думаю, не дай бог, бабу там румяную да пригожую найдет — небось тыщи их там цепляются.

Будто, сынок, толкнуло меня что-то. Запеленала я сейчас Юрочку, в одеялко его завернула, свои старые платьица в узелок — прощайте, свекрови говорю, живите тут, пользуйтесь, а я к мужу в Кремль. Зовет, мол, без меня там не совладает никак.

Когда на поезд шла, по пути в сельсовет зашла, дела сдать. Верно, долго там пробыла, чуть на поезд не опоздала. Да и получилось нескладно как-то, вроде как со скандалом.

Поехала я. Ехала, ехала и, значит, приехала. С вокзала вышла — и обомлела. Хоть сейчас назад вертайся. В глазах рябит — как бы, думаю, Юрочку в тесноте такой не убили.

Я, сынок, хоть и прихватила конвертик-то, с адресом обратным, все одно умаялась, искамши. Плутала-плутала, плутала-плутала, потом, слава богу, нашла.

От Кремля-то далече будет, почти что на самом краю, дальше и трамвай не пускают ехать. А грязища, помню, а нищета, бараки эти, где жили-то сперва, ей-богу, вдесятеро хуже нашего захудалого домишки. А народу все одно столько толчется, что мудрено им мимо пройти и под бок тебя не садануть.

Ну, вхожу по адресу — общежитие. Сплошь мужики; видать, все неженатые. И показывает мне один его койку — мол, на работе пока твой, жди.

Села я, с Юрочкой на руках, жду. Маленько освоилась, робость прошла, ну я тогда Юрочку развязала и хоть сухонькую тряпочку ему там переменила. Опять сижу. А глаза не глядят — ну прямо голь, как живут.

Помню, отец твой вошел и как увидал, что это я, не спросясь его, тут уже сижу, значит, поджидаю его, ка-а-ак саданул этим, матом, и убег прочь, аж дверь чуть на улицу не