День до вечера - Геннадий Михайлович Абрамов

Так что не до подружек мне было.

А тут вскорости, видно, бог надо мной смилостивился — маленько, вишь, и мне полегчало.

Василий, брат, из дома убег, и куда, не сказался, — неслухом вырос. Ленку, сестру, за мной, значит, старшую, одна богатая госпожа к себе в ученье взяла, а батюшка наш бродяжить кинулся. Бывало, в месяц раз заявится трезвый, сейчас глаза зальет, на Мавре бедной душу сорвет, и опять словно его и не было.

Признаться тебе, уж я, грешная, и рада была без памяти, что в доме на целых три рта убавилось. И что без мужиков остались, тоже рада — какая с них помощь, одни заботы излишние. Право, рада, сынок. Ей-богу, невмоготу — зачахла бы я, бела лебедушка.

Первая моя любовь

Мало-помалу батюшка наш совсем разум свой пропил. Как нагрянет, так, знай, чего-нибудь из дому стащит — право, ровно мы ему чужие. Сейчас мешок набьет, на базар снесет и за гроши все там и оставит. А скажешь против — бунтует, ударить норовит.

Стала у нас изба совсем голая. Вроде и взять с нас более нечего, а ему винца все одно хочется — батюшка тогда продал рожь нашу на корню и землицу нашу — последний кусок хлеба отнял.

Хочешь, ложись и помирай, хочешь, караул кричи.

Но тут народ в деревне дознался — слава богу, помогли.

Собрали они перво-наперво сходку и батюшку от нас отлучили (без него, сам-то он опять в бегах находился). Лишили его на нас прав, а нам назначили дяденьку опекуном. Почте-е-енный такой дядечка, забыла только, как звали, — спасибо, не дал помереть.

Да и я уж поднялась, в силу пошла, небось пятнадцать-то стукнуло. Живая, помню, верткая, за десятерых любую работу могла да еще и на танцульки время находила. Веселая я была, петь, плясать, поозорничать маленько — шибко любила. Женихов, помню, — в каждой деревне, а в какой даже и два.

Однако разлюбезный один был из всех — Коленька с Бугайлова. Беда только — пропал он, как прознал, что меня посулили за Ивана отдать. Где сейчас — жив ай нет? И по сей день его с душой вспоминаю. После Коли не было у меня ни с кем такой ласки.

Сидим с ним, бывало, обнявшись, — до зорьки, и глаз друг с дружки не сводим. Глядь, уж петух — никак не распрощаемся.

Помню, Мавра ши-и-ибко бранилась, если когда услышит, как я от Коленьки поутру в окно лезу. «Ай ты гадина, гадина такая, это что ты делаешь? У тебя ж сестер полон дом, окаянная — погубила ты их, растрепа безалаберная», — а я вроде как и не слышу, пускай, думаю, бранится себе. На душе сладко-сладко — все Коленька мой грезится. Ох и золотой парень был, ласковый, пригожий. Дай-то ему бог, чтоб все у него складно вышло.

Батюшка наш вскорости опять объявился. Как прослышал, что больше вроде и не отец нам, совсем чумным сделался. «Отец я вам, — кричал он, и плакал, и в грудь себя кулаком бил, — я вам отец, нехристи». Удумал, вишь, глупый, замуж меня пристроить. Да не спросясь совета, сам, вроде как хорошее дело сделать, отцовское. Сейчас коровку нашу на базар отвел, кормилицу нашу, а выручку соседу отнес — это за меня, значит, приданое, чтоб он меня в жены взял. А того не рассудил, старый, что никуда мне покуда из дома нельзя. Покуда Мавра на мне — куда ж мне с ней замуж-то? Разве ненужную прыть показал да всех нас без молока оставил.

А когда батюшка сам понял, что промашку дал, то обратно мое приданое у соседа забрал, напился без памяти и живым замерз. Зимой, вишь, случилось, мороз, стужа. Утром нашли его под мостом в ямке. Видно, шел-шел, упал и закоченел.

Похоронили мы его почти что без слез. А проводили с миром, как положено, зла не помнили. Он у нас и в церкви постоял — упросили батюшку, священника, опекунский совет денег дал и на гроб, и на венок, и на отпевание.

А Мавра, вишь, все не помирает.

Долго еще жила; должно, года три ай четыре. Потом и она померла.

Тут меня сейчас замуж и отдали. Ты не гляди на меня, сынок, старую, поглядел бы ты на меня молодую. Парни тогда из-за меня шибко друг дружку колотили, аж перья летели, а замуж — так и вовсе нарасхват.

Дядечка опекун легко меня выдал, да не одну, а сам-третей. Еще Катерина со мной да Татьяна, сестрички младшие, — куда ж их денешь? Со мной.

Как я деток хоронила

Мужа моего первого Иваном звали. Ничего был мужичок, смолоду ладненький. Правда, насчет работы ленился маленько, все как-то не по-моему, да еще, может, чуток поглупее меня — ну уж какой достался.

Сперва не жила — терпела. И за обузу мою, за сестричек, душа изболелась. Сама-то я в новом доме как-никак молодой женой да невесткой ходила, а сестричек, бедных, свекровь невзлюбила, прямо поедом ела. Обзывала всячески, а бывало, и к столу не пускала.

Известно, не вынесла я. Пошла к госпоже Карповой, слезно ее просила хоть как-нибудь сироток призреть, и та их вскорости с собой в город Воронеж увезла, в ученье. Правда, аккурат через годок она их там бросила, сама-то в Москву переехала, замуж на старости лет опять удумала. Так мои дорогие сестрички и мыкались одни на чужбине, покуда, помню, уж совсем невестами обратно ко мне не возвернулись. Уж, почитай, после революции.

А у меня моя замужняя жизнь на миру вроде и гладко текла, а на самом деле вся как ни есть кувырком шла — только не видел никто. Иван не люб был мне вовсе, одну радость в детках видела.

Народился у меня первенький, Васенька, назвала в честь брата убегшего, и вот помер. Год ему было и девять месяцев. Отчего — не знаю, не ведаю. Тогда в старину, сынок, многие мерли неизвестно отчего. Поветрие, что ли, такое — заболел и помер. И ведь, ты гляди, как бывает. Померла перед тем только третьего дня свекровь моя злющая, и только ее, вишь, отпели, везут, значит, из церкви к кладбищу, мимо дома нашего едут, а Васенька мой аккурат тут у меня на руках и кончился.

Положили в одну могилку.

Следом Катенька померла, доченька моя ненаглядная, год и два месяца прожила. Потом Мишенька — три годика жил.

Ох и горюшка, ох и слез.

Так что не видала, я, сынок,