День до вечера - Геннадий Михайлович Абрамов

Вынул из замка ключ, хлопнул дверцей кабины и пошел прочь. Уходил, однако, неуверенно, вяло, подавленно как-то.

Старик и мальчик пусто смотрели ему вслед.

— А мы не дали, деда, правда?

— Правда, внучек, правда.

— Она живая осталась. И щенки.

— Да.

— А куда она ушла, деда?

— Не знаю. Она ушла, и слава богу. Нам с тобой обедать пора. Уроки готовить.

— Ууу…

— Никаких ууу. Школа — это главное.

— Знаю я… А он плохой, этот дядя.

— Плохой.

— И говорит неправильно. Он говорит, что у нас ничья. А мы победили, деда, правда?

— Победили, внучек… Дай, милый, я на тебя обопрусь.

Старик поднялся, мальчик подставил плечо, и они медленно, пошатываясь, стали выбираться из завала.

ПОВЕСТИ

МАРТ

Воскресенье

1

— Что разгулялась тут, телешом-то? — беззлобно покрикивала на дочь Марфа. — Ступай к себе в комнату форсить.

— Не-а.

— Хоть застегнись хорошенько, бесстыдница.

— Не-а.

Все утро Верка по квартире незапахнутой ходила.

— Знала бы, не доставала.

— А вы не смотрите.

— Хоть бы дядю Потапа постеснялась.

— Еще чего. Он свой.

— Свой я, — сказал Соков. — Пусть.

— Ты меня, Потапушка, уж, прости, — беспокоилась Марфа. — Думала, она из комнаты своей не выйдет.

— Да пусть, — сказал Соков. — Хорошо же ей.

Воскресное утро, когда школы нет, у Верки всегда дремное какое-то, скучное, и Марфа, чтобы дочь не томилась, пожалев, подарок ей, перед завтраком вынула, купальник, как она его называла, «двуштучный», бело-розовый, яркий. Они с Соковым, еще к 8 Марта ей загадывали купить, да тогда поздновато спохватились, галантерею перед праздником мигом вычистили (дешевыми духами тогда обошлись). А вот две недели спустя купили.

Верка, примерив купальник, из своей комнаты вышла и все, тут крутилась, у большого, зеркала в гостиной, радовалась, мать приступами целовала и на Сокова благодарно смотрела. Ни за что не хотела снимать, так купальник понравился. То так повернется, то эдак.

Налюбовавшись, халатик ситцевый сверху накинула (уж и мал стал, отметил Соков, короток, тесен — вот растет), стянула напереди кое-как руками, внапах, и вприпрыжку на кухню побежала.

— Ма! А завтракать будем?

Сели втроем, вместе. Только в выходной и удавалось.

От подарка Верка горела, пела вся. Ела и балабонила с матерью наперебив. Соков слеп, на нее глядя. Боялся смотреть — лицо в тарелку кунал. Боком вилки яичницу резал, пухлые дрожащие глазки-желтки, подцепив, поднимал, осторожно ко рту подносил, слизывал, а когда губы хлебом промокал, как бы из-за куска косо и коротко на падчерицу взглядывал, и тотчас опять глаза хоронил.

Марфа с Веркой забывчиво, в охотку между собой о нарядах говорили, о тканях, о том, где бы чего новенького да модненького Верочке сшить. Сокову чудилось, правда, что Марфа не только с дочкой говорит, но и потихоньку за ним наблюдает, однако уверен в том не был.

Жгло его что-то, на месте не сиделось, извертелся весь. Когда Верка открытая и такая, ей-богу, безоглядная, что и мужика в нем не чует, не раз уже Сокову мутно, стыдно и как-то пропаще и одиноко делалось. Последнее время это с ним, чтобы так накатывало, недавно, прошедшую зиму, считай, и весну — Верка как раз вызрела, оформилась, налилась. Много непонятного вздерга внутри, сосущей тяжести и опаски. Чересчур.

И тянет тогда сразу куда-то. Скрыться охота, спрятаться ото всех, одному нахлынувшее переждать.

Допив чай, спасибо сказал и вышел в прихожую. Оттуда, надевая пальто и кепку, бодро, стараясь, чтобы виновато не получилось и подозрений не вызвать, сказал, что покурить на улицу выйдет, пройтись.

Марфа, выбив из-под себя стул, в коридор выбегла проводить. Лицом померкла, а голос ласков:

— Ладно, Потапушка, погуляй.

И Соков, уходя, понял, что все она про него знает, видит, что с ним творится, и переживает.

2

Был конец марта. Снег почти весь исшел, с утра под туманным воздухом без солнца из унизившихся сероватых отвалов его засочились смирные ручейки.

Поселок принарядился. Многие теперь семьями гулять вышли. Коляски перед собой толкали, детей постарше за руку вели. Ходили взад-вперед от ДК к киоску «Союзпечати». Главная улица, все здесь — и магазины, и мороженое, и кино, здесь и остановка, автобус с левого берега приходит, из города. И асфальт здесь, на тротуарах, сейчас открылся почти везде догола, не так сыро гулять. К реке, конечно, не подойти, всюду вода под обманчивым снегом стоит. И тропки в рощу, как вчера днем по теплу оттоптали, так с отпечатками сапог, ботинок и туфель и схватились за ночь — то наросшие гребешки торчат, а то вдруг хрумким свежим ледком ямка затянутая; если идти по ним, того и гляди, ноги свихнешь или ухнешься, где подтаяло или некрепко.

Свежо, но не холодно было, и — беззаботно ему, хотя и бежал от соблазна. Соков закурил, кепку на затылок спихнул, постоял. Доминошники во дворе втроем сонно двигали фишками, звали Потапа четвертым, чтоб с азартом постучать, — отказал.

Потихоньку пошел, как все, в потоке, к ДК.

Гулять хорошо, приятно. Жаль не один только, знакомые все, здороваться надо.

Матвей Евсюков из четвертого цеха, попавшись навстречу, ехидно спросил:

— Чего один-то, Потап? Твои-то где? Зазнобы?

— Где надо.

И прошел. «И этот, зараза, укусить бы… Вот время что делает, и он злее стал, а какой добряк был».

Многие хотели остановиться возле него, о чем-нибудь пустяшном поговорить, чтобы время убить или скуку прогнать, но Соков нарочно так отвечал, что не зацепишься, не разговоришься.

У ДК мороженое купил, повернул обратно.

— Стихи сочиняешь, а, Потап? — спросил Евсюков.

— Поэму.

— Законной своей? Или Верочке?

— Степаниде.

— О-хо-хо! — заржал Евсюков.

«Или на другую сторону перейти?.. А, одинаково, что тут, что там».

Потекшее мороженое недоеденным в урну бросил. Платком носовым руки и губы вытер и закурил.

От скучной ходьбы, хоть и сыт был, а вроде опять есть захотелось. Или выпить чего-нибудь.

Свернул в переулок, в магазин втиснулся, в винное отделение. Толкотня, ругань. В винном всегда особенное напряжение, климат свой — раздражение, спешка, свое безнаказанное мужское хамство.

Сегодня мужики сами очередь соблюдали; стало быть, что-то есть. Одного нахального парня, что хотел умнее всех быть, чуть не побили. Отпускала как раз красноносая Степанида, которую Соков давеча помянул невзначай — женщина в общем обыкновенная, чуть, может быть, только испитая (недаром нос сизокрылый), а знаменитая оттого,