Сыновья профессора - Бруно Саулит

Делвер подошел к ним и сел на стул Кулиса. — Можно сказать, задушевные прилете, не так ли?

— Доктор, мы здоровы! — Хельма опять прищурилась.

— Неужели? — удивился Делвер, потом заговорил совершенно профессиональным тоном. — Люди часто заблуждаются, плохо зная собственный оргазм. Здоровье порой только видимость. Мы живем, веселимся, работаем и надеемся, а в сущности, дело идет к концу. Попадешь в руки специалиста, он тебя выслушает, осмотрит и…

— Надеюсь, вы не собираетесь нас осматривать?

— Нет, потому что правда часто нежелательна. У самого здорового на вид человека иной раз находят такие хворобы, что просто жутко. Стоит пациенту узнать об этом, и он уже больше никуда не годится. Поэтому врачам иногда разрешается молчать.

Художница засмеялась.

— Уважаемый специалист, не желаете ли вы сейчас использовать эту привилегию? Ваша лекция была весьма содержательна, но нам, дилетантам, она все-таки надоела. Не правда ли, товарищ Вецапинь?

— И даже очень, — подтвердил Виктор, со злобой взглянув на Делвера. — Хотя я очень ценю старания доктора доставить нам приятное развлечение.

— Развлекаться вы будете потом. — Делвер с подчеркнуто скучающей миной закурил сигарету, пожелал им доброй ночи и вернулся к своей компании; без него там совсем иссякли разговоры.

Виктор взглянул на стенные часы было десять минут восьмого. Значит, занятие литкружка должно сейчас начаться, «академические» пятнадцать минут иссякают. Они, наверно, уже нервничают, ждут…

«Пусть ждут», — стиснул зубы Виктор. Пусть говорит кто угодно и что угодно! Не идти же ему разглагольствовать там о своей работе над произведением. которое оказалось неудачным. До этого Виктор Вецапинь не опускался и не опустится никогда!

— О чем вы мечтаете? — Художница слегка коснулась его руки.

— Просто так, — опомнился Виктор.

В кафе звучала тихая, немного печальная музыка, а Делвер, развалившись на стуле, глядел на них и загадочно улыбался. Трудно было понять — грустит ли он или радуется чему-то.

21

Осенью рано темнеет, и, когда филологи около девяти вышли из парадной факультета, над Ригой давно сияли светлые вечерние огни. На бульваре Райниса ветер теребил провода, фонари шевелились, и сквозь ветви оголенных деревьев падал свет, раскачивались тени деревьев из асфальте.

— Совсем как на корабле! — Эрик Пинне прищурился. — В такую осень колышется весь мир, того а гляди голова закружится, как у мухи. С тобой, Вальтер, этого не бывает?

Вальтер Орум неопределенно пожал плечами. Вопрос друга он даже толком не расслышал, зная, впрочем, что слышать его и не обязательно, потому что Эрик иногда говорит просто для того, чтобы что-нибудь сказать: тягостное молчание после сорванного занятия литкружка стало совершенно невыносимым.

— Слушай, Вальтер, — начал было оправдываться маленький Mиттay. — Я же сделал все, что мог! Вступительное слово на полчаса, прения пятнадцать минут. А младшекурсники перешептываются и косятся на дверь.

— Теоретиков никто не любит, старик! Это профессиональное несчастье ораторов, — сказал Эрик Пинне, судорожно разыскивал по карманам сличай. — В наше время на одних речах далеко не уедешь.

— Да ладно уж, Эрик! — заговорил, наконец, Орум. — Mиттay на этот раз не виноват.

— Может, я виноват? — После множества безуспешных попыток Эрик закурил. — Я, да?

Никто ему не ответил. Виноватого знали все трое; да разве все, что знаешь, нужно сейчас же называть по имени? И кому это поможет! Узел затянулся, все равно не распутаешь его разом.

— Ну, я домой поехал! — На углу Советского бульвара Mиттay протянул товарищам руку. — Четвертый номер идет. Вы тоже к себе, на верхотуру?

Он показал пальцем на четырехэтажный дом по другую сторону бульвара. Светлые окна в студенческом общежитии чередовались с темными как бы в шахматном порядке.

— А что ж останется?! — Орум снова надел перчатку и взял Пинне под локоть. — Пошли, Эрик!

Обождав, пока Mиттay втиснется в переполненный вагон, друзья молча пересекли улицу. Эрик плечам распахнул дверь, кивнул дежурному и двинулся наверх. Орум, расстегнув пальто, следовал за ним как тень.

— Может, чаю поставить? — предложил Эрик. — Прохладно…

— Можно. — Вальтер прилег на кровать и, сцепив над головой руки, уставился в потолок. — Вообще-то есть неохота.

— Зря ты расстраиваешься, псе уладится.

— Уладится, — повторил Вальтер, нахмурясь.

В соседней комнате пели.

— Первый курс веселится, — кивнул Эрик. — Слушай, мы бы успели сыграть партийку в шахматы, пока вода закипит!

— Неохота.

— Да что с тобой, старина?

— Со мной ничего, — Вальтер сел на кровати. — Как по-твоему, он действительно не мог прийти?

— Кто?

— Да ну Виктор, конечно! Все младшекурсники в него чуть не влюблены. Сын знаменитого профессора, молодой одаренный студент, никогда не нервничает на экзаменах, ни в чем не ведает неудач… Как тут не восхищаться, как не стремиться к этому идеалу!

— Ну, и что тут плохого? — спросил Эрик.

— Нет, плохо только то, что этот герой, этот идеал больше не выполняет своих обязательств, не думает о других людях…

Вальтер Орум сжал кулаки. Наверняка он опять сгоряча не нашел, не высказал настоящих слов! Не каждому человеку даны ораторские таланты, не каждый способен двумя-тремя фразами или просто жестом убедить людей в своей правоте. Но ведь правота, даже не доказанная, все разно остается правотой?

Вальтер Орум совершенно отчетливо помнил, как Виктор, приглашенный на собрание кружка, долго перелистывал записную книжку и, нахмурив лоб, соображал, когда он свободен. В ту минуту это была, казалось, сама олицетворенная сознательность. «Надо подумать, — сказал он, — не занят ли я в среду…»

А Вальтеру почему-то хотелось тогда еще крикнуть ему: «Брось притворяться, Виктор? Сам отлично знаешь, что не придешь. К чему же эта комедия?»

И все-таки он ничего не сказал, не сказал просто потому, что боялся обидеть Виктора. К младшему Вецапиню все старались относиться деликатно, его баловали, никогда не упрекали ни в чем, не требовали объяснений. А Виктор? Он действовал всегда под влиянием первой пришедшей в голову мысли, не считался ни с кем! Вот Эрика Пинне он взял и продал Амфимакром, нисколько не думая о том, что подобное прозвище могло быть неприятно человеку. А Эрик? Затаил ли он против Виктора хоть малейшее недовольство? Да если понадобится, этот сутуловатый, близорукий парень очертя голову прыгнет ради Виктора прямо в огонь, возьмет на себя любые проступки и провинности Вецапиня! Наверно, это и есть настоящая дружба — правда, немного односторонняя. — И вообще дружба ли это?

Песня за стенкой окончилась. Теперь кто-то тихо заигрывал на аккордеоне.

— Здорово! — Эрик Пинне уже забыл про чай. — Слушай, а может, мы сходим с тобой к малышам? Заниматься сегодня уж все равно как-то не с руки…

— Иди, иди! — Вальтер поднял голову. — Знаешь, у каждого человека бывает минута, когда ему хочется кое о чем