Гром спит в колоколах - Станислав Васильевич Мелешин

Вера Павловна растерялась тогда и поцеловала Андрея Кузьмича в щеку.

А он в ответ застеснялся, тихо улыбнулся, словно готовился к чему-то важному и трудному. Но как бы то ни было, она догадалась, что ему не хочется уходить.

Андрей Кузьмич попросил ее не торопиться домой.

— Сейчас взойдет солнце! Не верите? Давайте посмотрим!

Сначала высверкнули лучи из-за горизонта, небо раздалось вширь, осветилось, и, словно проснувшись, из земли показалось солнце.

— Видишь?

— Да.

После этого были встречи. По натуре Андрей Кузьмич был неразговорчив. И за те несколько встреч, которые у них были, он всегда чем-нибудь молча занимался: или увлеченно рассматривал ее книги с формулами, или строил города из кубиков для Иришки, или помогал Вере на кухне.

Она уже уверилась, что этот человек «не витает где-то», только задумывается часто, и когда она заговаривала с ним о чем-нибудь, он, словно виноватый, восклицал:

— Ах, да! Конечно!

Когда они вдвоем шли по сонному городу и слушали равномерный, размеренный шум работающего завода, Андрей Кузьмич увлеченно говорил, и у него загорались глаза. Он оглядывал небо, угадывал по облакам погоду и места, куда они плывут, всматривался в окна домов и в стволы деревьев. Весело гадал о пешеходах: кто из них кем работает, куда спешит, о чем думает, и не было с ним скучно, даже когда он молчал.

Однажды, придя домой, Вера Павловна увидела, что Иришка сидит на коленях Андрея Кузьмича и оба они весело заливаются смехом. Оказывается, майор кипятил чай, на носик чайника приделал бумажку, и закипевшая вода пела жаворонком.

Иришка заходилась в смехе и хлопала ладошками, просила:

— Будем, будем пить чай! Нам с дядей Андреем — земляничное, земляничное! — И услужливо размешивала сахар в стакане гостя.

После того как Иришка наконец-то угомонилась и уснула, прижав к себе толстого медвежонка, Андрей Кузьмич откинулся в кресле и, держа чайную ложечку в руках, стал тихим голосом читать стихи о руде, которая в них была названа железной броней земли, и над нею в горах и в степи ухали вслед за молниями громы и плыли облака. В глазах этого степенного, а сейчас словно завороженного мелодией человека были и мечтательность, и отрешенность, и какая-то нежная потусторонность, будто он сидел не в этой уютной полутемной комнате, а находился в каком-то другом, своем мире.

Но он сидел рядом, положив свою теплую, сильную руку на руку Веры Павловны, слегка покачивал седеющей головой в такт ритму стиха и все читал, словно признавался в любви далеким, ушедшим временам:

Качая крыльями века,

Орлы состарились в полете…

И предка моего рука

Тебя ласкала на охоте.

Мне труд геолога знаком.

Ты праздником у нас в отряде!

Чтоб стать планетным кораблем

И чайной ложечкой в детсаде.

Андрей Кузьмич улыбнулся, достал трубку и стал неторопливо набивать ее табаком.

— Вот какие пироги…

Помолчали, думая каждый о своем, а когда из трубки завился голубоватый вкусный дымок, он сообщил ей, что уезжает для изысканий в Барабинские степи, а оттуда на Дальневосточное побережье — к берегам Охотского моря. Во время разговора тревожно проступал подспудный вопрос: «А не поехать ли нам туда всем вместе, Вера свет Павловна?!»

И хотя она понимала все и ждала этого, все-таки от неожиданности растерялась и нарочито шутливо стала задавать ему вопросы, ловить его ответы, и это было похоже на детскую игру:

— Значит, ты меня увезешь?

— Увезу!

— Далеко?

— Очень далеко! Туда, где рождается утро.

— Я что-то боюсь…

— А мы с тобой сильные. И потом ведь все равно вокруг наша страна!

Вера Павловна сказала, что надо подумать, что это для нее серьезно, на всю жизнь, и не так-то просто менять привычный уклад жизни, отрывать от сердца родной город, лабораторию, где ее знают и уважают. А потом…

После ее слов, прозвучавших решительно и определенно: «Нет, не могу! Сейчас не могу…» — Андрей Кузьмич погрустнел и тихо промолвил:

— Хотелось бы остаться. Тепло у вас…

Она придвинулась к нему. Майор полуобнял ее, прислонился щекой к щеке и прошептал:

— Хорошо. Я вернусь за вами. Приеду. Завтра приходи на проводы.

— Приду, Андрей…

Вера Павловна раздвинула оконные шторы и, вглядываясь в темноту уснувшего города, в большие каменные глыбы домов, в черные сиротливые ветви тополей, вдруг ясно представила себе и горы, и тайгу, и одинокий блуждающий огонек среди них — это курил свою трубку в далеких походах топограф.

…Оставшись одна, Вера Павловна долго смотрела на Иришку, разметавшуюся во сне.

Как-то непривычно стучало сердце, что-то похожее на смятение и испуг ворошилось в душе и не находило выхода.

Это была тревога.

Вера Павловна стала перебирать в памяти все значительное и важное, что было за все многие встречи с Андреем Кузьмичом, а значительным и важным было то, что жизнь ее стала иной, полнее, интересней и шире, что привыкла она к нему, уважает и хоть не полюбила еще, но то, что его ей будет не хватать, уж это она знала наверняка.

Она распахнула окна. Там, на Урал-реке, бьются о берега ночные неспокойные волны с розовой пеной на гребнях, а здесь перед нею стреляющая от ветра форточка, трещащее громыхание голых железных веток карагачей и стена густого тяжелого ливня. Ливень косо рассекал тьму, и струи его, словно натянутые красные веревки, свисали с клубящегося красного неба над городом, над заводом, над нею. И эта тревога, что засела в душе за себя, за Андрея Кузьмича, ушедшего в грозовую ночь, была не в тягость, а в радость.

Она закрыла окна, зажмурилась от мысли, что вот случилось большое счастливое событие — нашли друг друга.

Интересно, а как будет стучать сердце на другом, незнаемом, только что открытом материке, на краю света? И там над волнами так же и та же светит по ночам полная луна, и встает по утрам из океана пшеничное солнце, и луна одна на всю планету, и только небу нет ни конца, ни края.

И на каком-нибудь берегу будет жить она с дочерью Иришей, и каждый вечер к ним будет возвращаться из дальних маршрутов Андрей Кузьмич, уже полковник, потому что, по ее представлению, на краю света служат только полковники, хотя ей это было безразлично. Он будет приходить уже не в гости, а к себе домой, в свою семью, как муж, отец и друг. Ей виделся военный городок окнами на дальние острова, громкое небо