Гром спит в колоколах - Станислав Васильевич Мелешин

Он говорил ей, только ей, и столько в его глазах было уверенности, а в нем самом геройства, что он опять повиделся ей молодым и снова послышалось ей:

«Золотаюшка…»

— Я плотник-строитель. Не починяльщик какой. Это вы все знаете. Вон школа моя стоит, а вон клуб, а вон… Сбивать курятники мне не по нутру. Мне подавай такое, чтоб на дворец было похоже. Я и в самой Москве на сельскохозяйственной выставке павильоны ставил. Я для всей страны строил. И по всей стране многое чего сотворил. Для государства работал. Это вы понять должны.

Здесь, пожалуй, она с ним сходится. И когда он взглянул на всех гордо, и всем будто стало неловко оттого, что вот какая важная птица к ним залетела, а они ломаются, не выдержала:

— А наш колхоз, а мы, что — не наша страна?! Мы что, по-твоему, в Бразилии живем?!

Смутился, понял, наверное, что высоко, лишку себя вознес.

Подумалось: «В колхоз приму — в дом нет!» И еще подумалось об урожае на хороших работящих людей и послышались слова дочери: «Он хороший… Он домой едет…» Домой-то, домой, это верно… А вот в сердце бы. На замке оно. И ключ от него он где-то в разъездах потерял!

После собрания, конечно, его окружат, станут поздравлять и напрашиваться в гости, о серебряной свадьбе, может, намекнут, а потом всем правлением пойдут в чайную отметить приезд. А она останется одна.

По дороге он будет по-доброму бахвалиться: «А на вопрос: пью ли, я сейчас отвечу. Пью, но по всякому. В праздники — как все. На именинах — вволю. А на свадьбах — пока свою жену с невестой не перепутаю!»

И всем весело и шутейно. А она осталась одна…

Вот раскрыла все окна в конторе, вот синий мокрый от дождичка воздух вплыл прохладою и словно детской ладошкой погладил ее по горячим щекам. Славно!

Вдруг кто-то будто ударил под сердце. В окно увидела: дочь Таюшка ждет у крыльца. Кого ждет: ее или отца после собрания? Отца… Взяла его за руку. Куда пойдут? Дочь повела его прямо по зеленым полянам — домой!

И все закружилось в ее голове, все что было, виделось и слышалось: и неистовый невидимый соловей, которого не выключить, как радио, и летящий высоко-высоко над земным шаром самолет, в котором спешит к рассвету с пилой и рубанком Артем Иванович, и сиреневые пружинящие в стекла тяжелые ветви, и гордое непокаянное письмо его, и ошалелые кони с голубыми гривами, и сонная улыбка Таечки навстречу улыбке Терешковой и разбежавшиеся по листу из школьной тетради строчки письма: «Я это дело люблю, и ты мне не перечь».

Все так.

Жизнь продолжается, и движется она через сердце к хорошему, жизнь, в которой люди живут друг для друга, и она среди них, и в душе ее вроде нету уже той личной одинокости, когда накатывают слабость, слезы и воспоминания, а теперь все встало на место и нужно делать дела и двигать жизнь вширь и вглубь руками и сердцем, чтобы она повсюду хорошела, как вот эти засеянные добрым зерном поля.

Это люди ее хорошеют!

…Снилось Степаниде Егоровне: утром от неба до земли протянулся синими-синими струями дождь, потом загорелся от солнечных лучей, стал золотым, и получилась радуга над пашнями, над пастбищами, над дорогами.

Шофер торопил, пока она, накинув дождевик, ломала сирень, и все показывал рукой на дорогу, мол, поторопись, мол, погаснет радуга, мол, не успеем въехать в нее, как в ворота, не успеем встретить… Дорога бежала навстречу. Успеют. Успели.

«Золотаюшка», — прошептал он, как прежде, и она повела его к дому, окутанному облачной сиренью.

На каждом дереве по облаку.

У ЛИСТОПАДА ШУБА ЗОЛОТАЯ

Когда измученные пальцы Веры Павловны нервно отстучали по пуговкам машинки привычные, ставшие скучными слова: «…раньше цинк и олово определяли весовым методом, а теперь объемным, затрачивая на это втрое меньше времени», — она откинулась на жесткую спинку стула. Она знала, что от усталости и сегодня никуда ей не деться, а в это субботнее утро проклятая немощь, будет особенно неприятной: за окном в веселом полете пылали осенние широколапчатые листья клена, и сквозь пламенные ветви проглядывали густо-синие стекла застывшего, неподвижного неба, очаровывая неземной, светлой печалью.

Еще одна осень…

Вера Павловна грустно улыбнулась, поежилась, плотнее укутываясь в накинутую на плечи шаль из верблюжьей шерсти, вспомнила просительно-голубые глаза шефа отдела, ласково прятавшие мольбу под детскими белесыми бровями, метаясь искрами под толстыми стеклами роговых очков.

И зачем только она, лаборант-химик заводской лаборатории, согласилась взять не свою работу на дом? Шеф уговаривал пылко и шумно, словно делал предложение, положа руку на сердце: мол, выручи, голубушка, перепечатай… Бумажный завал душит!

Вот и сиди «голубушка» дома, как и в прошлые выходные дни, воюй с завалом. Документации накопилось много, и шеф, страдающий одышкой, уже несколько раз многозначительно крякал, проходя мимо: мол, поторопитесь… Вера Павловна краснела, и пробирки с реактивами в руках холодели.

Усталость давила и на душу.

Когда-то была хохотушкой, а теперь вот, видно, задубела. Субботними и воскресными утрами она все сидела у себя дома за машинкой и ожесточенно стучала по пуговкам, похожим на баянные, только из-под рук лилась не волшебная музыка, а дробный стрекот, похожий на выстрелы, будто она строчила из пулемета.

Буквы на клавишах и в тексте сливались в темное облачко и отдавались в ушах собственным шепчущим голосом, словно она, как школьница, нехотя заучивала наизусть домашнее задание.

Губы шептали: «…наварка пода… шлак… шихта… пережог металла». А в глазах — огромная мартеновская печь, и в пузатом ее пространстве запертая кипящая сталь, которой тесно при тысяче девятистах градусах Цельсия, бьет она тугим гудящим огнем по завалочным окнам, стараясь вырваться.

Каждую отпечатанную страницу с копиями она залихватски бросала на мягкий ковер, с печальным смехом выкрикивая словечки: «Пе́рва! Вто́ра! Дру́га! Ше́ста! Се́ма!» Так было хоть и легче, но она одного боялась: не дай бог, что-нибудь заест, заклинит, и машинка испортится, и работа не будет исполнена к сроку, и вообще — полный стыд и позор!

За спиной на бордовой кушетке играли дочка Ириша с подружкой Олей, были заняты увлекательной игрой — мастерили из цветных лоскутьев кукол и делили цветные тряпочки: «Это тебе — это мне». Подражали Вере Павловне: «Пе́рва! Вто́ра!» И смеялись, взвизгивая, — так хорошо у них получалось.

Вера Павловна вздрогнула