День до вечера - Геннадий Михайлович Абрамов

— Фамилий, которые вы назвали, у меня нет.

— Вы уверены?

— Абсолютно. У меня на фамилии профессиональная память.

— Вон оно что.

— Не тяните, молодой человек. Дело серьезное. С безобразиями надо кончать. Чем быстрее, тем лучше.

— Полностью с вами согласен, — сказал я подобострастно. И спросил, чтобы хоть что-нибудь еще из него вытянуть: — А вы, товарищ Пупалов, в самом деле можете мне помочь? Не только мне, нам?

— Еще не было случая, чтобы нашу жалобу оставили без внимания.

— А меры?

— Принимают.

— Вы уверены?

— Я требую, чтобы в каждом отдельном случае докладывали мне о том, как продвигается жалоба. И в частности, о принятых мерах.

— И докладывают?

— Непременно. — Пупалов, кряхтя, развернулся ко мне и, помрачнев, сказал: — Мне кажется, вы легкомысленны. И задаете много лишних вопросов.

— Извините. Дело в том, что вы меня, товарищ Пупалов, заинтересовали.

Все было ясно. Я уже с трудом сдерживал себя.

Если бы только отвращение вызывала квартира Пупалова. Если бы нам с Прошкой открылся только жалкий, безобидный, обыкновенный маразм. Дохляки… Скрипят ржавыми перьями… Сколько времени и сил отнимают у нормальных людей…

Я не почувствовал ни капли почтения к хозяину этого дома.

Прохиндей, учуяв перемену во мне, встал и загулял по комнате. Обошел кресло-кровать Пупалова, добросовестно обнюхал.

Тот его по-прежнему не замечал, сердито и испытующе рассматривая меня слабыми ядовитыми глазками. Тем временем Прохор поднялся на задние лапы, опершись передними о подлокотник кресла и, нахально забрав в пасть проводок, выдернул у Пупалова из уха кнопку. Пупалов недовольно зашарил по столу, по коленям, отвернулся от меня и случайно ткнулся рукой в кудрявый загривок Прошки. Пес рыкнул. Неподвижное мертвенное лицо Пупалова вовсе одеревенело. Сквозь желть проступали крупные белые пятна. Затряслись, губы и руки, и глаза закатились. Он дернулся, голова его резко откинулась и разом, мякло завалилась на правое плечо.

Прошка, сам испугавшись, несколько раз вопросительно тявкнул.

Я поспешил в приемную.

— Вы знаете, — сказал я. — Кажется, у шефа обморок. Или удар.

Секретарша вскочила и бросилась в кабинет.

Какое-то время мы оставались в приемной одни. Прохиндей, виновато усевшись передо мной на ковровой дорожке, засматривал в глаза, спрашивая, что будем делать.

— Признаться, дружище, я в затруднении.

Прошка говорит:

— Айда отсюда.

— Подожди. Узнаем прежде, как там старина Пупалов.

— Дышит, я отсюда слышу.

— Все равно, не спеши. Нехорошо так. А вдруг потребуется наша помощь?

— Правда, — согласился Прохор. — Это мы его так напугали.

— Вот именно.

— И пусть. А мне здесь совсем не нравится. Они все плохие, плохие.

— Ты прав.

— Можно я их покусаю?

— А смысл?

Прошка почесал загривок, подумал — и предложил:

— Ну, тогда давай милицию вызовем, что ли? Пускай это гнездо разоряют.

— Бесполезно. Они ничего противозаконного не делают.

— Нет, делают, делают.

— Думаешь?

Выплыла Гренадер. Сурово-озабоченная, стала по телефону звонить. Я спросил:

— Как? Ничего страшного?

— Обморок.

— Слава богу. Наша помощь вам не нужна?

— Спасибо, — отрезала Гренадер. — Справимся без посторонних.

Прошка, встав передо мной на задние лапы, нетерпеливо заскреб передними по штанам, по куртке. Заторопил:

— Не умер, видишь? Айда.

— Минутку, — я придержал его за лапы. — Скажите, — поинтересовался у Клавдии Ефимовны, — а дверь? Кто будет чинить, мы или вы?

— Найдется кому. Без вас.

— Понятно. В таком случае, до свиданья. Извините за беспокойство. А товарища Пупалова поблагодарите за совет — хорошо? От нашего имени.

— Непременно.

На прощанье Прошка созорничал — подполз к столу Гренадер и с наигранной свирепостью уставился на нее; она испуганно вскинула руки, а он, хмыкнув, спокойно отвернулся и довольный засеменил к выходу.

Мы притворили за собой разбитую дверь. Бегом, наперегонки, спустились по лестнице и выскочили на улицу.

День кончался, начинался вечер.

Прошка, вырвавшись на волю, обалдело, счастливо заюлил, запрыгал.

— Давно бы так, — бросил мне в упрек. — Столько времени зря потеряли.

— Да, — задумчиво уронил я, снова представив себя там, в конторе Пупалова.

— Гулять пойдем?

— Пойдем, — вяло согласился я.

— Брось, не думай, — сказал Прошка, подцепив с земли палку для игры. — Ну их.

— Ох, Прохор, — вздохнул я. — Не знаю.

— Все равно они мертвяки.

— Думаешь?

— И нечего о них переживать. Еще расстраиваться из-за таких.

— Нервишки, дружок. Я не железный.

— Знаешь что?

— Что?

— Давай жить, как играть, и играть, как жить?

— Легко сказать. Я, милый мой, рад бы, да грехи не пускают. Не умею. Не знаю как. Не смогу.

— Ерунда. Ты попробуй.

— Как?

— Как-как. Никак. Ну, как я.

— Так я не умею.

— Ерунда. Будь проще. И все.

— Думаешь?

— Ну что, в салочки? Или в прятки?

— Как скажешь.

— Ладно. Давай я дуну, а ты догоняй, хорошо?

— Валяй.

— Сейчас… Раз… Два…

И Прошка, сорвавшись с места, припустил вдоль улицы.

ЗАЧЕХЛЕННЫЙ

Хорошо здесь, думал Филипп, спокойно, тихо и в самом деле как-то значительно — эта ночь, и луна, и озеро, и обступивший лес, и прибрежные кусты с каким-то шелковым шелестом листьев, — ни единого отягощающего тебя звука, город отступил и пропал, словно его и не было, ни шума, ни шагов, ни речи.

Выкупавшись, накинув на плечи полотенце, Филипп стоял у воды на затоптанном лысом пригорке и смотрел через озеро вдаль, куда дрожащим следом вела тропа полной яркой луны. Он приободрился после купания. Ласкал слух и робкий шум ветра в ветвях деревьев, и монотонный убаюкивающий всхлюп намокшего бревна, которое покачивали на мели легкие волны. Решительно все ему здесь сейчас было по сердцу, и он бранил себя за то, что был так глуп, просидев почти все лето безвыездно в городе, и уже и хвалил, и расписывал себя, каков молодец, каков умница, что все-таки осилил лень, привычку, инерцию, или как это там называется, и вот вырвался наконец, приехал, и теперь впереди у него целых два дня рая и две ночи, два дня и две ночи без надоедливых, назойливых, осточертевших соседей, без телефонных звонков, кусающих за душу, без толкотни, дыма, транспорта, магазинов, без постоянных мыслей о работе, делах, институте, сотрудниках и без друзей, да, да, и подруг тоже… Сзади, со стороны леса, внезапно хрустнула ветка, потом еще и еще, и уже отчетливо послышались приближающиеся шаги и голоса. Филипп обернулся и смотрел теперь в сторону, откуда надвигались на него эти не вовремя и не к месту явившиеся люди, смотрел огорченно, с обидой и сожалением.

На пригорок, где стоял Филипп, вышли четверо: двое взрослых с увесистыми рюкзаками за спиной и, видимо, их дети, мальчик и девочка, которым на вид можно было дать не больше восьми лет. Еще