Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

и план сложился моментально. Безусловно, понадобится время собраться парням в дорогу… Поэтому не о задании я думала, слушая долгое объяснение комиссара и краткие реплики комбрига, который, казалось, к заданию моему проявляет не такой уж большой интерес, все внимание отдавал трофейному автомату, новому, такого раньше не было у немцев, — разобрал его, чтобы изучить принцип действия, разглядывал каждую деталь, цокал языком, восторгался: «Ты гляди, как просто и здорово! Умеют гады! Чертова немчура! Талантливый народ, а так одурачены Гитлером».

А я стояла у стола, слушала комиссара, смотрела на блестящие, новенькие еще, сизые детали автомата и думала: когда же мне сказать о своем замужестве, с чего начать?

Комбриг сказал:

— Не учи ее, Павел. По этой части она научит нас с тобой.

Такая похвала командира показалась мне наиболее подходящим моментом.

Стыда я не чувствовала, и решительность появилась такая же, какая была там, в городе, когда Степан согласился, чтоб я попросила командиров зарегистрировать наш брак. И потому я выпалила, как говорится, в лоб:

— А я выхожу замуж.

Если бы разобранный немецкий автомат вдруг дал очередь, командир, наверно, не удивился бы так, как от моих слов.

— Что-о? — с недоверием и, показалось мне, с насмешкой (это немного обидело) спросил Павел Адамович. Серьезность и строгость командира, с какой он уставился на меня, встревожили меньше, чем смешинки в глазах комиссара.

— Я выхожу замуж.

— За кого?

— За Степана Жданко.

Комбриг швырнул пружину на стол и порывисто встал.

— Черт возьми! Мы ей доверяем такие дела, а она там любовь крутит. Нигде на вас нет угомону, чертовы бабы! Ни на войне, ни в аду.

Удивительно, меня нисколько не испугал гнев командира. Пускай покричит: умел и любил комбриг наш покричать. Я почти не обращала внимания на его слова, даже не смотрела на него; я смотрела Павлу Адамовичу в глаза, умоляла его взглядом: не стоит смеяться, это очень серьезно для меня.

— Нам бы записаться… чтоб все по закону…

Комбриг даже подскочил:

— Где? В немецкой управе? Я тебе запишусь! Я тебя под трибунал отдам за нарушение приказа… Распустились!

— Разве вы приказывали мне… не любить?

Павел Адамович засмеялся:

— Подожди, Тимофеевич. В самом деле, разве мы приказывали ей не любить? Нет, не приказывали. Закон жизни, брат, ее не остановишь.

— Не остановишь… Дай, дай им волю, так завтра детские ясли будешь открывать, а не воевать.

Почувствовав поддержку комиссара, я еще решительнее перешла в наступление.

— В управу мы не пойдем, не бойтесь. Запишите вы нас, как взводного и Ольгу. Чтоб по советским законам.

Командир вдруг повеселел, подбоченился и осмотрел меня так, как, наверно, не смотрел никогда, — не видел он раньше женщину во мне, а знал только бойца, партизана, связную.

— Тебе что… так не терпится?

— Не терпится, — даже не моргнув глазом под его недобрым, почти непристойным взглядом, ответила я. Хотела сказать: «А может, завтра будет поздно, может, завтра кого-нибудь из нас уже в живых не будет». Но не сказала, побоялась высокопарных и трагических слов, жива была еще крестьянская вера в приметы — не говорить о плохом, чтоб не накликать беду.

— Когда же свадьба? — уже веселее спросил Павел Адамович.

— Свадьба после войны, если останемся живы. — Все-таки, хоть косвенно, напомнила о смерти. — А записать… прошу сегодня. Степан тоже об этом просил…

— Без жениха? — уже серьезно спросил комиссар, а в глазах его сразу потух смех, появилась печаль.

А командир, наоборот, засмеялся, будто обрадовался, что можно и отказать, раз нет жениха.

— Без жениха еще нигде и никогда не венчали. Как и без невесты. Читала о таком хоть в одном романе? Нет такого закона, ни церковного, ни советского. Прежде чем записать вас, я должен спросить: «Степан Жданко, хочешь ли ты взять в жены Валентину?»

— Вы не верите мне, что Степан согласен? Столько верили, такое доверяли…

Наверно, большая, невыразимая обида прозвучала в моих словах. И голос дрогнул, задрожали губы — вот-вот заплачу. Комбриг замолчал, нахмурился. Не любил он женских слез.

А комиссар сказал:

— Нет, Валя, тебе мы верим. И Степану. Но ошеломила ты нас. Может, подождем? Может быть, Степана удастся вызвать? Мать твою привезли бы. Справим партизанскую свадьбу…

— Нельзя нам ждать! — тем же дрожащим голосом ответила я.

— Нельзя?

— Она сказала: не терпится! — язвительно бросил командир.

Павел Адамович попросил его:

— Не надо, Петр. Тут все сложнее, чем мы думаем. Пожалей ее.

Что-то мне ударило в сердце, загорелись щеки, стало стыдно, я догадалась, о ком комиссар подумал, — о Маше; он словно бы прочел вдруг все мои тайные мысли, сомнения и страхи. «Пережитки в сознании моем» — так я считала тогда, потому и устыдилась, что комиссар разгадал их.

— «Пожалей»! Кого жалеть надо? Нас с тобой. Такую связную теряем!

Командир подумал совершенно о другом: дескать, я забеременела. Такое подозрение меня меньше всего встревожило, и потому я решительно возразила:

— Нет-нет! Ничего вы не теряете. Я по-прежнему буду ходить на любые задания!

— Ну вот видишь. Выходит, бояться нечего, — с улыбкой успокоил комбрига Павел Адамович. — Где начштаба спрятал нашу книгу записей актов гражданского состояния?

Доставая из железного ящика прошнурованную и скрепленную печатями книгу, комиссар вздохнул:

— Свидетелей не можем пригласить. Разве Артюка…

Хотелось, чтоб пригласили Володю, но командир возразил:

— Не надо. Я буду свидетелем, а ты попом. — Согласившись, он сразу подобрел, подмигнул мне заговорщически.

Такая формальность — запись в книге, которая неизвестно сохранится ли еще, — а как я волновалась, пока Павел Адамович не спеша чистил перо на ученической ручке и записывал наши со Степаном фамилии, имена и дату вступления в брак — четырнадцатого июня тысяча девятьсот сорок третьего года. С трудом расписалась внизу — рука дрожала, и буквы перед глазами качались как пьяные.

Павел Адамович обнял меня, поцеловал, поздравляя. Мне хотелось заплакать, но я сдержалась: кто-кто, а командиры слез моих не должны видеть. Комбриг весело закричал:

— Черт возьми! Отметить же надо такое событие, — и вытащил из-под нар бутыль самогону.

Тогда я засмеялась. И они засмеялись, комиссар и командир.

Выпили за мое счастье. Только за мое. За Степана не пили. Но я не обиделась — знала партизанское правило: никогда не пить за того, кто на операции, в бою.

V

Не скажу, чтобы я летела на крыльях в город. Нет. Шла, пожалуй, спокойнее, чем обычно. Даже с меньшей предосторожностью. В самом деле, мною овладело какое-то удивительное спокойствие, расслабленность, какая бывает, наверное, тогда, когда человеку кажется, что самое главное в его жизни свершилось и судьба его определена