День до вечера - Геннадий Михайлович Абрамов

Мы отправились привычным круговым маршрутом, в обход равновеликих башен, через пустырь, мимо перенаселенных спортивных и детских площадок и опустевших садов и школ.

Прохиндей занимался своими делами, то чуть отставая то забегая вперед. Поводка он у нас от рожденья не знает, хотя я постоянно ношу с собой изящный плетеный ремешок с прицепленным к нему бархатистым ошейником. Вешаю на шею, повязываю, как галстук, и иду. Потому что без поводка, вообще говоря, нельзя, нарушение — есть специальное постановление Моссовета. И милиция, бывает, штрафует. Вот я и ношу поводок сам, исключительно в целях экономии. Правда, когда собака на поводке, мне всегда почему-то за нее обидно. И бывает искренне жаль хозяина, когда у него, как в тике, дергается голова или падает в лужу шляпа.

Как всегда, привычно старательно обходили разбитые вдоль домов, заботливо ухоженные цветнички, парнички и садики за самодельными проволочными оградами. Каждый лоскуток земли здесь взлелеян, пахуч и пышен, и Прошку тянет туда — в зоны отчуждения, в уголки отдохновения для оторванных от настоящей земли горожан. Хочется псу насладиться свежими резкими запахами, еще больше хочется оставить свой, усложнить букет, вскинуть лапу. Но — нельзя. Он твердо усвоил, что будет наказан, если пометит хотя бы пограничную травку. Знает, что у меня будут неприятности.

А впрочем, они и так будут — уж как старались, как были дисциплинированны, а Пупалов все равно недоволен, и не позже как сегодня вечером об меня, наверное, вытрут ноги.

За спортивной площадкой в неглубокой сухой канаве встретили Джульетту. У нее, к несчастью, течка. Прошка, сунув ей морду под хвост, немедленно сбрендил. Влюбленный Прохор — балбес. Джульетта выше его гораздо, помесь овчарки с боксером, куда ему женихаться, без толку. Не понимает. Лезет. То на задние лапы встанет, морду ей обнимет, целует, лижет, то отскочит и ляжет и униженно, просяще хвостом замашет, то обнаглеет и, забежав с тылу, за хвост уцепится и катается. Джульетта лениво гавкала, лязгала на него зубами, фыркала, сгоняла. Она если и хотела чего, то только поиграть, не больше. А вот хозяйка ее, необразованная женщина в годах, беспокоилась очень. Я говорил:

— Что вы волнуетесь? Ничего же не может быть. Он ниже ее вдвое.

— Да, — недоверчиво говорила она. — Откудова вы знаете? А ну как угадает?

Пожалел хозяйку, оттащил непутевого жениха силой, унес. Прохор какое-то время обиженно на меня посматривал, дулся. Но вскоре забылся, вновь заискал, какую бы травку облить.

Прошка, надо сказать, очень хорош собой. Квадратненький, крепенький, удачно пострижен. Возможно, я, как хозяин, пристрастен, не спорю. В оправдание скажу, что на городской выставке присудили ему по младшей группе большую золотую, а, главное, зрители, когда медаль вручали, нам аплодировали. Поверьте на слово, он хорош. Наверное, поэтому самые трусливые прохожие его не боятся. Нет, народу наш бездельник и дармоед определенно нравится. Пялят на него глаза, заигрывают, придурковато улыбаются. Однажды он даже пьяных хулиганов утихомирил — одним видом своим; раздумали грабить какого-то гражданина после того, как пообщались с Прошкой.

В тщедушном узком скверике, стиснутом корпусами дома номер семь, встретили Борьку, той-терьера. Бесененок Борька закрутил Прошку, забегал. Мы с хозяином Борьки покурили на свежем воздухе, с интересом поговорили ни о чем, покамест наши подопечные, высунув языки, не разлеглись устало в траве друг против друга.

По-дружески распрощались и дальше пошли.

На пустыре Вавку в бурьяне обнаружили, добермана-пинчера, первого и лучшего нашего друга. Однако хозяин Вавки что-то нынче мрачен был, не в духе. То ли с женой с утра не поладил, то ли вчера его любимый «Спартак» опять проиграл. Словом, не отпустил Вавку с поводка. Глупо. Как будто собака виновата.

Полоумная хозяйка Джильды, крупной, дурной и свирепой дворняги (потомок кавказской овчарки), нагло обругала нас, когда мы скромно мимо их дома проходили. Едва сдерживая Джильду на строгом ошейнике, кричала не своим голосом, чтобы гадить мы шли к себе — наверное, она хотела сказать, к своему дому.

В мелком леске, в тени длинного двенадцатиэтажного белого корабля, у толстой раскидистой осины народ как-то странно стоял. Вразброс, некучно и — тихо. Женщины, мужчины, дети.

Мы подошли.

Да, что-то случилось. На неширокой, слабо протоптанной тропинке, ведущей от дома через лесок и пустырь к универсаму нашему, чуть, от стоящих поодаль, лежал навзничь старый человек в плаще. Рукой на груди он придерживал авоську с продуктами, другая рука была свободно откинута в сторону. Заднюю кромку шляпы он, видно, когда упал, прижал головой, так что она, встав торчмя, сбилась к затылку, открыв долгий желтый лоб и слабые жидкие пепельно-седоватые волосы с одним шаловливым петушком справа, повыше, виска. Глаза закрыты, и цвет кожи нехороший, неживой какой-то.

Скрывая оторопь, хотел было поинтересоваться, что с ним, но меня опередили:

— Случайно, не знаете, кто это? — спросила женщина, стоявшая ближе других.

Я, подойдя, посмотрел внимательнее.

— Нет, не знаю. А что с ним?

— Умер.

— Как умер?

— Очень просто. Как сейчас умирают? Шел вот и умер.

Я растерялся.

— Час назад, — продолжала женщина рассказывать, как видно, не мне первому. — Мы звонили, «скорую» вызвали. А никто не знает, кто он, откуда. Вы посмотрите получше, может, припомните. Знать бы, здешний или нет.

Я смотрел, не слыша, не слушая ее. Человек умер. Впалые щеки, остро глядящий кверху нос, тяжело обнявшие глазные яблоки веки, огромный, слегка скошенный лоб и шаловливая худенькая прядка у виска. Неприятная желть. Плащ, шляпа, аккуратно выглаженные, немного испачканные и чуть задравшиеся на щиколотках брюки, пестрые простые носочки, не новые, стоптанные, вычищенные до блеска коричневые ботинки. Празднично одет. Не слышал близкой смерти, в магазин шел.

Мне всего тридцать пять, смерть моя еще далеко. А впрочем, кто знает? Не помню, не думаю о ней. Нет. Помню, думаю, но — гоню, не хочу думать.

Слово будто вытесано из тайны и жути — смерть. Робеешь, сникаешь. Накатывает, хочешь того или нет, скорбное торжество и какой-то сдавленный трепет.

Косит что-то нынче мужиков, рано косит. Как мор напал, одного за другим. Часто не дотянувших до зрелости. Этот все таки пожил.

— Узнаете или нет?

— Нет.

— Так бы сразу и сказал, — заворчала женщина; похоже, лидер, активистка случая. — А то стоит, глазеет попусту.

И все-таки какая спокойная, прекрасная смерть, думал я. Шел человек с авоськой, лег под деревом и умер. Земля молодая, листья шумят, небо глубокое. Воскресный день, праздник. И посреди такого светлого дня лег и