Падение Галактиона Перинина - Константин Иванович Коничев

заведение и учился на третьем курсе. Летом, как и других студентов, его направили на практику для оказания помощи в культпросветработе районному клубу и библиотекам-читальням. Перинин отправился в назначенный райцентр.

Бывший уездный город пострадал во время Отечественной войны. Кое-где виднелись следы разрушений — груды кирпича с торчащими ржавыми рельсами, исковерканными железными решетками балконов, и все это, затянутое колючим бурьяном, ожидало расчистки и восстановления.

В райцентре имелись все подобающие району учреждения и заведения, не было только гостиницы с отдельными номерами, а в Доме крестьянина, в общих комнатах, Перинин не захотел себя стеснять. Потому без особого труда он нашел себе пристанище в уютном частном домике у одинокой, относительно молодой вдовы. Вдову звали соседи Анютой. Из вежливости и с целью жить в мире и дружбе с ней Перинин благосклонно называл ее Анной Борисовной. Нельзя сказать, чтобы она была в годах. Старше Перинина только на десять лет, а моложе своего покойного мужа Ильи Карповича на целых двадцать пять. Вдовела Анюта третий год, мужа не оплакивала, но память его почитала: за упокой молилась ежедневно перед образами, занимавшими весь передний угол. Иногда, в особые дни, она приглашала в гости попа и заказывала ему молебен по усопшему Илье, а потом угощала попа вишневой настойкой. Отец Александр засиживался и уходил от Анюты украдкой, по задворкам, на рассвете.

Но с тех пор как у нее поселился на все лето Перинин, Анюта решила не приглашать к себе попа. Очень понравился ей этот молодой студент, обходительный, вежливый и умеющий все делать, художник. И действительно, поняв ее обнаженную душу и благие, чарующие намерения, Перинин старался кое-что сделать для религиозной одинокой хозяйки, чтобы угодить ей. По ее просьбе из обыкновенной записной книжки он соорудил поминальник. На красной обложке изобразил позолоченный крест, а под ним череп — «главу Адамову» — так ему подсказала сама Анюта. Славянскими буквами Галактион записал за упокой раба божьего Илью, и двух усопших младенцев — Михаила и Лидию, и еще родителей, и всех близких сродников. А однажды, в порядке сюрприза, в отсутствие хозяйки, уходившей на работу в ларек потребсоюза, он снял с божницы образ богоматери и так его разделал красками и сусальной позолотой, что Анюта, увидев, сначала испуганно и изумленно всплеснула руками по округлым бедрам, потом прослезилась и бросилась на шею Галактиону, стала его целовать благодарно и сладострастно, от чего, разумеется, не уклонился молодой, но уже умудренный жизненным опытом начинающий художник. За это ласковое обращение Перинин в тот же день сфотографировал хозяйку в десяти видах.

И еще одно, с точки зрения Анюты, он сделал для нее доброе дело. Она попросила его учинить надпись на могильном кресте для своего покойного супруга, да такую, чтобы все замечали и читали. Галактион охотно откликнулся.

— Надо, Анна Борисовна, сочинить эпитафию. Тогда всякий приметит и прочтет.

— Что это такое?

— Ну стишок, значит, как это делали до революции только богатые люди…

— Вот и ладно! — согласилась Анюта. — Мой Илья тоже бывал не бедного сословия. Отец его кожами торговал…

— От чего скончался ваш Илья? Был ли он верующим или, как и многие, не верил в бога? — допытывался Перинин, залучая «материал» для сочинения эпитафии.

— Очень был верующий. Очень. Он и за открытие церкви хлопотал, подписи собирал, в Москву ездил. Добился, сердешный. А скончался без покаяния. Совсем скоропалительно. Забежал он ко мне на работу в прод-ларек. Схватил «маленькую», а у меня еще грибы были соленые, всякая смесь — губина. Вот уже действительно губина! Погубила моего Илюшу. Уж я ли ему не говорила: «Не ешь эту дрянь, возьми колбасу по два девяносто за сто грамм» — не послушал. В обеденный перерыв дело было. Прибегаю домой. А он на диване, и в брюках, и башмаках лежит, мается. Корчит его, ломает, изводит в три дуги. Кричит благим матом, но без употребления матерных слов, а только говорит: «Господи, прости меня грешного, господи, прости… Нюрочка (Нюрочкой всегда ласково меня звал), беги, Нюрочка, в больницу за врачом…» Я, не чуя ног, побегла в больницу, а сердце так и вырывается из-за пазухи, и вся в слезах… Пока я бегала, а он вот тут, свалился с дивана, на полу лежит мертвешенек, душу богу отдал… Произвели анатомию, вскрыли, — конечно, грибы проклятущие виноваты. От поганых переворот всех кишок получился…

На похоронах, не совру, человек двести было. Обожали его, очень обожали… — закончила Анюта.

— Кем он работал, где?

— Известно кем, заготовителем! Он же эти и грибы для сельпо закупал. — Анюта с хрипом всплакнула и, вытирая глаза, добавила: — Покушал себе на голову.

После этого разговора прошло два-три дня, и над могилой Анютиного супруга на деревянном кресте была прибита жестяная дощечка, а на ней словеса собственноручно тушью Галактионом Перининым начертаны:

Говорила тебе я:

Ты не ешь грибов, Илья!

Не послушал

Да покушал —

Вот и отдал богу душу.

Над этой эпитафией художник изобразил крестик тушью, а ниже поместил между крылышками голову пучеглазого херувима.

Вся эта доброта молодого художника растрогала отзывчивое сердце вдовушки. Она взяла Перинина на полный продовольственный пансион. Кормила его жирными свиными котлетами и яичницей-глазуньей. Наливка и портвейн «Три семерки» не выводились в ее доме.

По утрам еще Перинин валяется на пуховой перине, Анюта уже копошится около печи и самовара, готовит чай и завтрак.

— Вставай, Галактиончик, вставай, миленький! — И чтоб развеселить, привести в чувство заспавшегося жильца, Анюта тешила его придуманной коротушкой:

Миленький Галактиён,

За тебя дают мильён.

Мне не надо и мильён —

Лучше ты Галактиён!..

За столом Анюта ласково его угощала:

— Ешь, кушай, мой уважительный. Ешь, мой дорогуша. У меня всего этого хватит. Одна ведь. Двое было младенцев от покойного Ильи, не обжились, скончались. А одной-то много ли надо? Кушай, кушай, хоть селедочку, хоть колбаску. Я могла бы в ларьке и не работать, да так уж, от скуки. Уволят — не боюсь!.. Я, Галактиончик, могу прожить без службы, на иждивении собственной коровы. Что смеешься? Молочко-то, оно и питание, оно и деньги. А глянь-ко в боковое окно: девять яблоней! Я баба богатая, я вдова веселая и выпить могу, и спеть, и сплясать — любой молодой не уважу. Вон та, середняя яблоня, мне в прошлое лето две тысячи рубликов дала! Через сельповский ларек и реализовала фрукты, будто и не мои. Я