Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов

впрочем, был терпелив. Он вынул карманную книжечку в сафьяновом переплете и принялся в нее что-то записывать, делая вид, что прислушивается к шуму-гаму. И вдруг властно поднял руку с вылезшим белым манжетом и блеснувшей золотой запонкой. Толпа сразу притихла.

— Очень хорошо, — сказал управляющий с галантной улыбкой. — Вы мне изложили свои просьбы. Мерси. Я все записал и постараюсь разобраться. А теперь будьте благоразумны: идите, занимайтесь делами.

И толпа отхлынула, растеклась на отдельные ручейки, рассосалась в извилинах поселковых улочек.

— Слышь, Бошакур-то первым записал меня! — похвастался Савелка соседу в бараке. — Получу деньги — ломовую лошадь куплю.

Сосед отмахнулся раздраженно:

— Эх ты, деревня! Каждый свой огород городит, а нет того, чтоб сообща. Обманет нас управляющий. Надо всему заводу бастовать да требования наши в письменной форме представить Бошакуру. Тогда он не отвертится!

Слова соседа сбылись. Савелка Жарков остался без лошади, с одной разбитой телегой.

V

…Не подыхать же с голоду! И Савелка подрядился таскать пудовые железяки к двум мартенам — дьяволам огнедышащим. Работа была изнурительная, вредная: руки, случалось, оттягивало чуть ли не до земли, ноги подкашивались, как у пьяного, а в нос и рот забивалась едучая ржавая пыль — только успевай отхаркиваться!

— Эй, малый! — однажды окликнул Савелку сталеплавильщик в картузе с синими очками. — Ты чего ж это носа не кажешь? А тебя дочь давеча вспомнила: как-то, мол, поживает лихой возчик без лошади?.. Жалеет, стало быть.

Савелка с трудом признал в рабочем распоясанного чернявого мужика. Рад он был, что в этом пекле, где огонь ревет и дым вихрится, как на пожаре, отыскался хоть один знакомец. Вспомнилась ему и бедовая девка с черными бусинками глаз.

— Я что ж… Я завсегда готов, и даже, напротив, с великой радостью, — забормотал он.

— Вот и приходи на чашку чая, примерно, завтра вечерком, этак часов в десять, — приглашал сталеплавильщик. — Живу я, сам знаешь, на взгорке, недалече от базара. А заблудишься, спроси Иванникова. Тебе каждый мою лачугу укажет.

Назавтра Савелка принарядился: умаслил буйны кудри, а с ними заодно и сапоги, наморщил голенища гармошкой, как положено холостому парню, надел белую рубашку, натянул на нее жилетку с модными перламутровыми пуговицами — и в распахнутом сюртуке, с вставленным в петличку бумажным цветком, при выпущенных парусами из голенищ штанинах, отправился к Иванниковым беспечной походкой по склизким мосткам, выдавливая сквозь щели осеннюю грязь, частенько спотыкаясь при скудном свете реденьких керосиновых фонарей.

Встретил его сам Иванников, оглядел с насмешкой, крякнул: «Эка ты вырядился! Будто жених», — и заставил покраснеть неискушенного парня. А тут еще черные бусинки блеснули в простенке, смех молодой рассыпался за ситцевой занавеской. Савелка засопел, выпучил глаза и уставился дурашливо на острые носки своих намасленных сапог.

— Ты, брат, извини меня, — сказал хозяин. — Дело тут, понимаешь, приспело. Надо Липе, дочке моей, на край поселка сходить. Ты бы и проводил ее, что ли, а то балуют фабричные.

— Да я завсегда готов! — обрадовался Савелка.

— Вот и ладненько. А чаек мы как-нибудь в другой раз попьем… Собирайся, дочка!

Липа, словно мышка, вышмыгнула из-под ситцевой занавески, отозвалась тихонько, но весело:

— Я же давно готова, папка!

Голову ее пеленал черный платок, сливавшийся с черными же волосами, пальто было тоже черное, из плюша, а длинная, до пят, юбка и того чернее: не поселковая девка — монашка. Вот только грудь ее топырилась вызывающе, как у кормилицы, и это особенно поразило Савелку. Теперь он смотрел своими выпученными глазищами только на эту высокую грудь, даже и рот приоткрыл.

— Идем, что ли? — сказала Липа, краснея под взглядом парня, но тут же независимо шмыгнула коротким вздернутым носиком и первой выскочила за порог.

Шли в потемках: Липа впереди, Савелка сзади. Изредка, когда тучи утончались, сеялся бледный немощный свет луны. Тогда-то Савелка и стал примечать, как девушка, дернувшись, совала руку к груди и проворно выхватывала оттуда белые листки, как прилепляла их то на столб фонарный, то на стенку барака или какой-нибудь лачуги, сонно завалившейся набочок.

— Ты это чего? — спрашивал Савелка. — Запретное, поди-ка, лепишь, а?..

— Молчи, потом узнаешь, — отзывался сердитый шепоток.

Так, вдвоем, они вышли к проходным воротам. И тут Липа, наказав парню стоять на месте, метнулась легкой тенью прямо к сторожевой будке и бесстрашно поставила на ней белую заплатку.

— Ух, и смелая ты! — похвалил Савелка, потом легонько нажал большим расплющенным пальцем на грудь девушки, засмеялся: — Ишь, вроде бы и поубавилось прокламаций!

— А ты не балуй! — рассердилась та. — Убери руки-то!.. Тоже мне кавалер!..

От проходных ворот они бесшумно, через голый сквер, по мокрым листьям, пробрались во французский поселок. За высокими оградами раскатисто и важно, с паузами, лаяли собаки; им вторил свисток полицейского. Зато когда налетал ветер с Волги, — сюда, в солидный покой, охраняемый электрическими фонарями, врывались звуки уже иного, беспокойного мира: забористая матаня подгулявших фабричных.

— Эва, какая светлынь у хранцузов! — проворчал Савелка. — Кабы тут не увидели нас? А то потащат в околоток…

Липа усмехнулась:

— Али испугался, кавалер?

— Мне ништо! Я же за тебя имею беспокойство, потому — батька велел тебя охранять.

— Тогда пригибайся да вдоль забора ползи!..

Крались, распластывались тенями — и новые заплаты белели на темных сырых заборах. Сгоряча не заметили, как выбрались к дому управляющего Бошакура. Лишь знакомый скрип флюгера на черепичной крыше заставил насторожиться. Тогда-то оба и увидели: от дубовых, с медными кольцами, ворот идет прямо на них полицейский, и шашка у него блестит на боку.

— Ну, теперь ты не супротивься, не трепыхайся, — шепнул Савелка и обнял Липу одной рукой, а другой стал тискать ее грудь.

— Эй, чего балуете? — тотчас же крикнул полицейский. — Куда вас, рванье, занесло? Или тут, у господ, гулянка положена вашему брату?.. Проваливай, покуда по шеям не надавал!

Савелка забормотал что-то раскаянно, попятился, потянул Липу за собой…

Наконец выбрались к себе, в Русскую деревню, как назывался барачно-хибарочный поселок мастерового люда; здесь и отдышались.

— У-у, неладный какой! — укорила Липа. — Натискал грудь, аж огнем горит.

— Зато выкрутились! — Савелка хохотнул, потом, потоптавшись, будто конь норовистый, спросил озабоченно, не без лукавства: — Еще-то пойдем разносить листовки?

— Пойдем, пойдем, дурень ты этакий! — крикнула Липа и убежала, стуча каблучками по деревянным мосткам…

VI

Мятежную казацкую кровь Савелки Жаркова все время горячили терпкие, как рассол, впечатления бесправной проклятущей жизни.

В шесть утра, при гудке, не выспавшись по-людски, шли рабочие на французский завод акционерного общества «Урал — Волга», в дым и копоть, в приземисто-удушливые цеха с крохотными окошками, без всякой вентиляции, глохли, слепли там, недужили