Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов

раздражение Савелия Никитича. Надев с явным вызовом капитанский китель с орденом, он стал ходить вокруг стола, что всегда считалось признаком скверного настроения хозяина. От тяжелых шагов тряслись ветхие половицы, вызванивали стопки, потом ножик сорвался с края стола.

— Ну, уж теперь-то вмиг явится старшенький! — сразу откликнулась выглянувшая из кухни хозяйка и весело блеснула черными бусинками глаз сквозь кухонный чад.

А Савелий Никитич продолжал ходить, ничего не слыша, ничему не радуясь: казалось, это безотвязные мысли взяли его в свою цепкую вихревую власть — и кружат, кружат…

«Нет, и надо же было Алешке обидеть меня ни за что ни про что! — размышлял он. — Да меня почти каждый сталинградец знает! Бывало, как день Красной Армии, так в газете обязательно печатают боевой эпизод из моей жизни. А наступают Первомайские праздники, опять же газета требует: расскажи да расскажи, Никитич, о первых маевках на Мамаевом кургане!.. Пришла годовщина освобождения Царицына от белогвардейцев — так кому первое слово в газете? Снова Савелию Жаркову!»

И вдруг нахлынули воспоминания…

II

По семейному преданию, прадед Жарковых, донской казак Васька Жар, служил есаулом в мятежном войске Пугачева, делил с ним все победы и пораженья, ходил два раза на приступ Царицына, но был тяжело ранен в голову, готовился уже смерть принять на волжском берегу, как вдруг заприметил его плывший мимо рыбарь с Ахтубы и перенес почти бездыханного добра молодца, удалого разбойничка в лодку да сетями сверху прикрыл, чтобы дозорные коменданта Цыплетаева не увидели, с крепостной башни и в догон не пустились.

Рыбарь был из беглых крестьян. Жил он в селе Безродном, пристанище всех «охудалых и задолженных». Звали его Еремкой Бесфамильным, женат он был на киргизке, дочку от нее имел с раскосыми диковатыми глазами, с тонкой, как хлыст, косой до пят. Добрый человек, он приютил у себя пугачевца, а дочь Анфиса выходила его. Молодые полюбили друг друга и спустя год, когда Екатерина II повелела все дело о бунте предать «вечному забвенью», поженились. Оба они были приписаны к местному заводу — сажали тутовые деревья, разводили шелковичных червей. Однако шелководство не привилось в Безродном, завод скоро прикрыли, а Васька Жарков (так его теперь звали) был обращен в чумака-солевоза.

Жили Жарковы дружно, имели лошаденку и коровенку; но в одном их бог обидел: дети рождались хилыми, болезненными и быстро умирали. Роду Жарковых грозило исчезновение. Да тут бог смилостивился, и Анфиса разродилась крепеньким малышом — смуглым, чернявым. Назвали его Еремеем, в честь деда. Рос он не по дням — по часам, на волжском просторе нагуливал силушку, сначала отцу подсоблял соль возить с Эльтона, потом, как женился, сам обзавелся хозяйством. Но что ни год, то суховеи, бескормица. Пришлось даже солому содрать с крыши для коровы. А там, в голод лютый, и корову прирезали…

У Еремея Васильевича Жаркова родилось две дочери и сын Никита. Дети росли в бедности, сызмальства были отданы в услужение богатеям. Никита пас скотину, сторожил хозяйские сады в займище, потом в кузне работал молотобойцем, но так и не разжился. Был он такой голяк, что даже беднячку Дуняшу не смог высватать. Тогда он взял ее уводом. Молодые поселились на берегу Ахтубы, в землянке, жили впроголодь, почти на одной рыбе, которую ловили с плота камышовой плетенкой. Там же, на плоту, Дуняша понесла мальчонку. Назвали его Савелом, по имени сурового отца Дуняши, чтобы вымолить родительское прощение. И отец сжалился — приютил беглецов в своей хибарке-развалюхе. Бедствовали они страшно. Никита нанялся к хозяину паровой мельницы, Дуняша стирала белье на толстосумов, да однажды простудилась и скончалась в одночасье, а Савелка семи лет от роду был отдан в пастухи.

Почти десять годков Савелка щелкал кнутом, наигрывал на камышовой дудке жалостливые мелодии — и вот он уже парень-крепыш, хоть сейчас сватай ему невесту, только в кармане-то у жениха ни гроша ломаного. Оказалось: отец все годы получал за сына денежную мзду. Савелка вспылил, к родителю подступил с кулаками: отдай да отдай положенное, иначе все порушу!.. А отец говорит спокойно: «Для тебя же, дурня, гроши копил! Теперь лошадь тебе купим, телегу. И поезжай-ка ты в Царицын! Там, слышь, французы завод строят, и нашему брату бедняку верная деньга пойдет на разживу. Только ты почитай старших, не лезь на них с кулачищами, как на меня, примерно, не то в печи адской будешь жариться на том свете».

Хоть вспыльчив был Савелий Жарков, однако покорлив воле родительской. Купили ему, семнадцатилетнему детине, сивку, справили телегу, простился он с отцом и январским солнечным утром 1897 года по крепкому льду переехал Волгу вблизи Зайцевского острова, аккурат напротив Банного оврага, где, сказывали, «француз-заводчик объявился».

III

К заводским воротам, как полые воды в лощину, стекались голодные из нищих подгородных деревень, снимали картузы перед жирным приказчиком, словно перед иконой; а он шел с выпяченной грудью прямо на людей, тыкал пальцем в самых рослых, сильных — нанимал в рабочие.

Савелка Жарков, слава богу, был крепонек да еще лошадь имел: его мигом подрядили возить бутовый камень, известь, щебенку для водокачки. Работал он от светла до темна, ночевал на берегу Волги, в глубокой яме, под дощатым навесом. Спал сначала на земляном полу, сунув под голову рваную одежонку, потом же, как только поставил магарыч приказчику, перебрался на верхние нары. Сосед, бывало, ворчит снизу: «Живем будто собаки в конуре». Савелка ему сверху откликается: «Хранцуза бы сюда сунуть мордой в грязь».

Сказывали, на стройке работало две тысячи людей, пятьсот подвод. Французские инженеры Арно и Леруж каждый день объезжали котлованы на сытых лошадях, торопили подрядчиков, хлыстами прохаживались по мужичьим спинам. Однажды Савелка тоже не спроворился — завяз с телегой в весенней грязи. Зоркий Леруж тут же наскочил, ударил кулаком в скулу…

Весной был заложен фундамент под механический цех, а уже летом батюшка окропил святой водицей первый заработавший станок. За механическим вскоре пустили чугунолитейный цех. Савелка, помнится, привез туда песок с карьера. В воздухе — пыль просеянной формовочной земли, густой дым, смрад. Две вагранки глухо и нудно гудят. Тут же сами формовщики, угоревшие, с разинутыми ртами, мечутся словно черти в аду — готовят опоки под заливку. Потом вдруг ражий дядька подскочил к одной вагранке и начал бить в железное брюхо длинной пикой. Брюхо, к ужасу Савелки, лопнуло, из трещины посыпались искры, а одна из них, самая крупная, влепилась, точно пчела, в щеку, ужалила. Савелка подпрыгнул от боли, взвыл, кинулся бежать, света божьего невзвидя, да тут, глянь,