Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов

новая напасть: прямо под ноги хлынул бурливый огонь. Савелка закричал благим матом, зажмурился — здесь бы и конец ему, кабы не подбежал ражий дядька и не оттащил за ворот несмышленыша.

Вечером Савелка рассказал соседу о своих страхах и все удивлялся: вот ведь отец пугал адскими печами на том свете, а печи-то и на этом свете объявились и чуть ли не изжарили заживо!

— Все мы сгорим в фабричном аду, — отозвался сосед с нижних полатей. — Там-то, в чугунолитейке, никакой тебе отдушины, ну и угорает наш брат рабочий, только и тащат его на свежий воздух. Прямо собачья жизнь!

— Хуже собачьей, — заметил Савелка.

— А мы миримся! — вдруг рассердился сосед. — Француз — тот в шикарных домах живет. Ему, чай, не гроши платят — рублики, хошь он и не всаживает по двенадцати часов, как ты или я, к примеру сказать.

Савелка вздохнул, почесался, спросил:

— Так что же делать, дяденька?

— Да то же, что и другие делают, когда с них три шкуры дерут. Бастовать!

— Как это бастовать-то?

— А вот иди к заводчику и требуй, чтоб тебе зарплату повысили и жил ты по-человечьи — не по-собачьи. А коли тот заупрямится, дай ему свой кулак понюхать.

Савелке вспомнилось отцовское наставление; он воскликнул, удивленный:

— Так ведь старших надо почитать и не лезть на них с кулаками!

— Тогда что ж, — усмехнулся сосед, — тогда пусть они на тебя лезут с кулаками да с хлыстами, как Леруж.

IV

Осенью 1898 года пустили стальцех, и Савелка Жарков стал возить с береговых причалов железный хлам вверх, на гору, прямо на шихтовый двор для разделки. Лошаденка у него и прежде-то была ледащая, а к той поре, на тяжелой работе да на гнилом овсе, и вовсе заморилась — кожа да кости. Между тем грузчики, под крики француза-надсмотрщика, норовили побольше накидать железяк. На все же Савелкины увещеванья, что вот, дескать, телега трещит, ломится и скотине нипочем ее не осилить, надсмотрщик одно твердил: «Не хочешь работать — убирайся! На твое место десятки просятся!» А вскоре и беда случилась. Однажды в дождь, на глинистом скользком взвозе, подкосились у сивки тонкие ноги, и перегруженная телега потянула ее вниз, под гору… Сивка упиралась из последних силенок; сам возчик норовил крепким плечом подпереть телегу. «Эй, эй, помогите!» — надрывался он при этом и горлом, и животом. На дикие вопли выскочил из ближней хибарки мужик-черныш в рубахе распояской, следом за ним — чернявая девка. Теперь они втроем пытались удержать телегу и тем спасти хрипящую, с кровавой пеной на губах, лошаденку. Но помощников явно не хватало. У лошади вдруг что-то лопнуло внутрях, и она рухнула на землю, задергалась в предсмертной муке…

Савелка схватился за голову, грохнулся рядом, сам себя не помня от горя. Вокруг начал сходиться народ; кто-то сказал угрюмо:

— Все подохнем, как эта коняга.

Явился надсмотрщик, толстый, рыхлый, в котелке и крылатке. Он вцепился в плечо возчика, затряс, приговаривая, чтоб тот убирался с дороги — другим возчикам проезд давал. Савелка сначала мутно и слепо глянул на француза, потом, когда его тряхнули сильнее, разом очнулся — вскочил со сжатыми кулаками.

— Через тебя, ирода, я кормилицы своей лишился! — закричал он, озлобляясь. — Ты ее погубитель, ты и ответчик! Выплачивай мне убыток!

Надсмотрщик попятился, забормотал что-то по-французски.

— Ишь, сразу русские слова позабыл, как о плате речь! — рявкнул кто-то в толпе басом; а другой голос, тонкий и пронзительный, подхватил с подзадоривающей насмешкой:

— Дождешься от него, кровососа, уплаты, как бы не так!

— Все они кровососы, душегубцы! — поправил трескучий надсадный тенорок и тут же захлебнулся кашлем.

Однако тенорок был подхвачен другим голосом, сочным и баритонистым, его опять сменил бас — и теперь только и слышалось со всех сторон:

— Нет роздыха рабочему человеку!

— Хоть заживо ложись в могилу!

— Мы работаем по десять — двенадцать часов, а вся прибыль французам-толстопузам!

— Зуботычины да штрафы — этого от них дождешься!

— У нас, в листопрокатном, расценки снизили!

— А в рельсовом, слышь, хранцузу рупь с полтиной платят, а нам восемьдесят копеек!

Савелка дико, растерянно озирался: у всех оказались свои горести, обиды. Но тут из толпы выскочил сосед по нарам, щуплый, однако бедовый: он мигом забрался на телегу, спросил грозно, укоряюще:

— Кому вы это жалитесь, а? Господу богу, что ли?.. Да бог далеко, не услышит! Ему, видать, до земных дел никак не добраться. Стало быть, надо самим порядок наводить. Предлагаю, товарищи, к управляющему Бошакуру пойти и все ему напрямки сказать.

У Савелки глаза вспыхнули остервенелой радостью.

— А что? — гаркнул он лихо, по-атамански. — Это дело! Идем к конторе!

— Идем!

— Пошли, ребятушки!

— Мы, чай, не из пужливых!

Толпа всколыхнулась, всплеснула на гору, потом ворвалась в русло кривой улочки и потекла по ней, цепляя плетни, тревожа стоустым гулом покой хибарок, затягивая в свой водоворот их обитателей.

Савелка шел следом за соседом, горячился, наступал ему на пятки; тут же, справа от него, вышагивал черныш в распоясанной рубахе, слева — чернявая девка.

— А ты чего встряла? — крикнул он на ходу ей, шустрой, с искристыми бусинками живых быстрых глаз.

— Я как и все! — шмыгнула та коротким вздернутым носиком; а распоясанный мужик сказал:

— Дочка у меня бедовая, не смотри что птичка-невеличка.

С кривой улочки человеческий поток выбился к заводскому забору, напружился и валом накатил прямо на кирпичный утес конторы.

— Выходи, управляющий! — взбурлили, разбрызнулись голоса. — Требуем для разговора!

Из дверей выглянул бледный одутловатый конторщик.

— Зови Бошакура! — потребовал Савелкин сосед властью вожака. — Больше ни с кем не желаем вести переговоры!

Наконец появился сам управляющий: крепкие, с лоском, щеки, острая седая бородка, черный, явно подкрашенный кок над высоким лбом. Он строго глянул сквозь пенсне на золоченой цепочке, однако спросил заигрывающе, ласкательно, на чистейшем русском языке, хотя и в нос:

— Зачем пожаловали, соколики?

И тут Савелка, который считал, что гибель лошади дает ему право первым слово сказать, вышел из толпы и, стуча в грудь кулаком, стал слезно рассказывать о своей беде. Однако не успел он закончить, как выскочил лохматый, без картуза, рабочий и, тыча пальцем в безглазую впадину под рыжей обгорелой бровью (другая была чернее сажи), пожаловался: вот, мол, по указу мастера, свивал он после вальцов раскаленное обручное дюймовое железо, бил по нему молотком, да нагар-то и отскочил, выжег левый глаз, а кабы завод выдал ему очки, то увечья никакого не было бы!.. Но одноглазого, в свою очередь, перебил другой рабочий, этого третий — и поднялась сущая разноголосица.

Бошакур,