Прощальный ужин - Сергей Андреевич Крутилин

С этим твердым намерением — повидать самого главного — я и толкнул дверь, на которой висела табличка «Приемный покой». Пожилая узбечка сидела за столом и читала газету «Кызыл Узбекистон». Женщина удивленно посмотрела на такую раннюю пташку.

Объясняю, что я хотел бы видеть главного врача.

— У Ташмухамеда Алиевича сейчас лекция, — говорит она. — Если будет, то раньше двух не ждем. А у вас к нему какое дело?

— Мне хотелось бы поговорить с ним по поводу здоровья одного мальчика.

— Вы отец Ермакова?

— Нет. Меня интересует здоровье Рахима Абдулаханова.

— Рахима?! — удивленно переспрашивает она.

— Да.

— Тут лечащий врач. Хотите с ним поговорить?

Я пожал плечами — не на это я рассчитывал. Но, раз нет главного врача, не возвращаться же мне ни с чем.

Следом за нянечкой подымаюсь на второй этаж. Длинный коридор, направо и налево двери палат. И коридор, и двери мрачноватые. Но все блестело чистотой, и я невольно проникся уважением к этому Ташмухамеду Алиевичу.

Было очень тихо.

— А где же малыши? — спросил я у нянечки.

— Процедуры делают.

— И Рахима лечат?

— Всех лечат. Как можно не лечить!

Кабинет врача в самом дальнем конце коридора. Дверь легкая, филенчатая, обе филенки — и нижняя и верхняя — расписаны узбекским орнаментом. На что ни погляжу, все тут сделано с любовью и со вкусом.

— Можно, Лазиз Кулатович? — осторожно спрашивает нянечка.

Про себя отмечаю, как зовут врача, и следом за нянечкой вхожу в кабинет. Из-за стола навстречу подымается узбек лет тридцати; в черных волосах ранняя проседь. Лазизу Кулатовичу очень идет белый халат, ибо у него смуглое лицо и густые брови.

Нянечка объясняет причину моего визита. Лазиз Кулатович благодарит ее, и она уходит.

— Садитесь! — Лазиз Кулатович указывает на кресло, стоявшее сбоку стола.

Я сажусь и спрашиваю:

— Давно ли у Рахима эта история с глазами?

Лазиз Кулатович не спешит с ответом. Он изучающе смотрит на меня, а вам, мол, какое дело? А я думаю: правильно, что надел свои регалии.

— А вы почему, собственно…

— Я знаю Халиму.

— И давно? — В глазах Лазиза Кулатовича беспокойство.

— Года три назад мы ездили вместе в Северную Норвегию.

— А-а! Замечательная женщина! Сколько в ней мужества!

— Догадываюсь, — говорю я, чтобы покончить с этим.

Но Лазизу Кулатовичу мое спокойное отношение к достоинствам Халимы не нравится, и он горячо начинает мне доказывать, что такое несчастье любого мужчину сломит: погиб муж, ослеп ребенок. А она еще находит в себе силы работать, сохранять себя. Не потеряла чувства юмора, следит за собой. Великолепная женщина! Кто не знает о ее бедах, тот ни за что не догадается, как она несчастлива.

Мне ничего не оставалось делать, и я поддакивал. А потом негрубо оборвал Лазиза Кулатовича, повторив свой вопрос: что с Рахимом и давно ли с ним эта история?

— Он поступил к нам вскоре после землетрясения, — отвечал врач.

— У него что, абсолютная слепота?

— Нет, у мальчика есть светоощущение. Это позволяет нам надеяться на лучшее.

Я спросил, чем вызвано заболевание. В ответ Лазиз Кулатович прочитал мне целую лекцию о природе зрения. Насчет палочек, и колбочек, и фотохимических реакций…

Я злюсь — не за тем я пришел, чтобы выслушивать лекцию.

— Это все понятно… — обрываю я рассказ врача. — Но все-таки в чем же причина? Это случилось неожиданно или постепенно? — Мне не хотелось произносить это страшное слово  с л е п о т а.

— Дорогой! — с подкупающей непосредственностью воскликнул Лазиз Кулатович. — Это очень сложное дело. Медицина пока что бессильна. Причины могут быть самые различные: удар о землю, когда мальчика выбросили из окна, осложнение после кори… Он болел как раз… Не исключено и нервное потрясение. Мы принимаем все меры…

— Кто смотрел его? Был ли консилиум?

— Да, его смотрели все наши светила: и Корноухов, и Ямпольская, и Рапопорт…

Ни одно из этих светил не было мне знакомо, и я не мог сказать, насколько авторитетен был консилиум.

— Вам может, нужна какая-нибудь помощь? — сказал я не очень уверенно.

— Помощь?! А у вас есть такая возможность?!

— Возможности нет, — несколько заносчиво проговорил я. — Есть только одно — желание.

— Спасибо и на этом! — Лазиз Кулатович улыбнулся снисходительно, краешком губ.

По этой улыбке я понял, что мне пора уходить. Я встал, не очень любезно пожал руку Лазизу Кулатовичу. Он не успел еще выйти из-за стола, чтобы проводить меня, а я уже спускался вниз по лестнице.

16

— Дверь в рабочем кабинете Халимы стеклянная, легкая; но стекла разлетелись вдребезги при подземном толчке, и теперь на их месте наклеен лист ватмана. В комнате тесно, стоит пять или шесть чертежных «комбайнов» да столько же, знать, столов. За самым дальним от двери столом, что у окна, сидит Халима. Я толкаю дверь, но она не поддается, заперта. Значит, опять совещание у Гафура Султановича. Можно было бы не толкаться в эту, заклеенную листом ватмана дверь, а сразу же заглянуть в приемную Умарова и узнать, долго ли продлится совещание. Но я не хочу лишний раз напоминать о себе, мозолить глаза Умарову. Я поджидаю Халиму в коридоре. Коридор в старинном особняке — длинный и темный. Хожу, измеряя его шагами. Семьдесят пять шагов в одну сторону; семьдесят пять — обратно. Через каждые восемь — десять шагов дверь. Много дверей; ничего не попишешь — наука… Наконец слышу, в дальнем конце коридора, по ту сторону лестничной площадки, где находится кабинет начальника, хлопнула дверь, раздался смех, голоса. Совещание окончилось. Я уже не первый раз тут; уже знаю, что в коридоре сотрудники института почему-то разговаривают охотнее, чем в кабинете начальника. Да, слышу оживленный разговор людей, которые сдерживали себя часа два, а то и больше.

— Умаров нажимает на одно — на большой расход металла.

— Престиж ему важен!

Слышу сначала разговор, а потом и шаги глухие, шаркающие — мужчин; четкий, дробный перестук женских каблуков. Кажется, опять нет Халимы. Я ее быструю походку отличаю от других женских шагов. Ее нет; ее всегда почему-то задерживает Умаров. Наконец-то и она идет.

— О Иван! — Халима обрадованно подбегает ко мне. Руки мне не подает — в руках у нее рулоны бумаги, папки. — Заходи!

Я пропускаю вперед Халиму и захожу за ней следом. Рабочий день давно закончился. Так уж принято было в пострадавшем городе: всякие совещания, летучки, согласование проектов — в нерабочее время. Скрипят дверцы шкафов, столов; сослуживцы достают кульки, свертки, авоськи с покупками. Прежде чем уйти, вежливо раскланиваются.

— До свидания, Халима!

— До свиданья, Павел Алексеевич! Счастливо, Фатима! — каждому бросала она.

Когда уходящий захлопывает за собой дверь, то лист ватмана еще некоторое время качается, дышит, словно кто-то толкает