Молния в черемухе - Станислав Васильевич Мелешин

молчит, постукивая пальцем по столу. «Вот и я волнуюсь. Противное чувство — страх. Вдруг так нелепо и просто потерять Наталью… Поймет ли она?» — взглянул в ее глаза. Наталья смотрела, в упор, ждала ответа. Губы ее были плотно сжаты. Пропал румянец на щеках.

«Поймет!»

— Это моя жена… ее портрет. Елена. — Заметил, как дрогнули губы Натальи, как она обиженно усмехнулась, словно сожалея о чем-то, и понял, что она его любит.

Наталья вдруг сделалась веселой, а глаза ее потемнели, погрустнели, задерживаясь на портрете.

— Глаза выразительные… Красивая. Кто она?

— Актриса.

— Поет?

— Драматическая.

Наталья вздохнула, отодвинулась и сразу стала чужой, далекой…

Селиванов заторопился:

— Я не говорил тебе о ней раньше… Думал: когда скажу тебе «люблю», расскажу о Елене. Веришь?

Он подумал, что вот она уходит от него и уже ничем ее не вернуть. Наталья, застегивая пальто, смотрела куда-то мимо него, в окно, на тяжелые бархатные шторы. Шторы были голубые, холодные… У него застучало в висках, стало жарко щекам. «Говори, говори! — приказал он себе. — Говори спокойно!»

— На Суевате у Чарэмы Хантазеева мать больна. Ты не собираешься туда поехать?

— На днях я поеду. А ты любил Елену?

— Надо съездить на Суеват. Посмотреть, что с женщиной. Любил! И сильно.

— Как же так? Любил… и уже не любишь. А меня… то есть какое чувство у тебя ко мне?

— Люблю.

Наталья помедлила, подумав:

— И можешь так же разлюбить, как Елену?

— Нет… Ты другая…

— Н-не верю.

Селиванов опустил руку, сказал твердо, властно:

— Наташа, ты должна верить. Елена далеко отсюда… И к ней я никогда не вернусь. Она… изменила.

— А у меня твое фото над изголовьем висит…

Подался к ней, кольнула сердце радость!

— Не говорил: боялся потерять тебя.

Услышал злое, холодное:

— Не подходи, Иван… Петрович! Не верю… — и пошла к двери, оглянулась: Селиванов одиноко стоял у окна, прикуривая.

Ушла, хлопнув дверью.

Один.

Дым папиросы горький, лезет в глаза. Разгладил ладонью усы и зашагал, выпрямившись, крупными тяжелыми шагами по комнате.

III

Когда Селиванов и Наташа ушли, Поликарп разделся и лег, но долго не мог уснуть. «Как все-таки человеку мало надо, — думал Поликарп. — Хлеб, работа и семья. Так нет, тревожится он, мечтает, думает: то не так, другое не так. Казалось бы, мне ничего не надо… Пожил свое. Здоровье еще есть. Работа худая, но все не сложа руки сижу. Дочь в почете, нужный людям человек… Однако и тут заботы. Замуж выдать ее надо. Но это само собой образуется и без меня… А вот с собой что делать — ума не приложу. Чарэма говорит, что решают электрифицировать Суеват, совхоз ихний, оленеводческий. Это хорошо. А вот возьмут… и без меня обойдутся. Скажут: отдыхай, Белов. Это дело молодым предоставлено. Обидно будет. А кто лучше меня знает округу? Старожилы-манси только. Кто, лучше меня знает, как провести трассу, где лучше столб поставить? Опытный человек нужен. Вот инженер Васильев нашел препятствие для электростроителей — болота, грунты ползучие, — так это не беда! Я б снова вышел на разведку, все бы на карте разметил, повел бы бригады… научно, не споткнешься!

Однако как же — не известили. Ах ты… Что же сделать-то? Чем же о себе заявить? Дать знать, что и я не последний человек в этом деле?! Нешто к начальству сходить… к Васильеву?!

Нет, он только приехал — меня не знает. Махнуть разве прямо к Селиванову? Он — голова всему делу. Узнать у него точно, поговорить».

Поликарп даже привстал от радости. «А что, дельная мысль! Простая, кажется, догадка, а все концы с концами свела. Прийти и сказать: так-то, мол, и так-то, и никаких! М-м! Нужно приготовиться! Селиванов — фигура, власть. Скажет — и делу ход. И дочь сказала бы: иди, отец, действуй. У ней с ним шуры-муры. Любовь какая-то, поди. Пойду, а что? Держись только своей линии крепко. И речь скажу, какую речь! А будет ли у него время, чтоб поговорить со мной?! Найдет час-другой для Белова! Чать я — заметный человек. Сам рудник на голом месте ставил. Э-э! Не это бывало! Чтоб природу да человек не покорил. Вот Ленин, Владимир Ильич, тот правильно рассуждал, по-научному с народом — так-то, мол, и так-то: будем в коммунизме, коль электричество во всей России и власть советская. За дело, мол, рабочий народ, принимайся!

Завтра же вечером пойду!»

Поликарп снова лег и сразу же задремал, успокоенный. В мыслях проносились встречи и разговоры прошедшего дня.

«Пью! Нет, мила дочь… нет. Пью! А вы человеку, душе его простор дайте, дайте ему условия: ум и руки приложить, вот он и перестанет пить-то, разве что от радости, по маленькой. Перед обедом, скажем, к примеру».

Пришла Наталья, закрыла дверь, убрала со стола, постелила чистую скатерть.

Поликарп увидел в раскрытую дверь своей комнаты, как она села, обхватила голову руками, долго потирала лоб и щеки ладонью, потом ходила по комнате, шептала что-то…

Разделась, легла. Свет не потушила. «Радость или печаль на сердце? Успокоиться не может, — тревожно думал Поликарп. — Не спит: должно быть, размолвка вышла».

— Натальюшка, не спишь? Случилось что-нибудь?

Наталья переспросила:

— Что ты сказал?! А! Случилось.

«Наверно, замуж… решила. Отцу не говорит. Вот всегда так: сначала решит, а потом отцу скажет», — успел подумать Поликарп.

— Отец! Завтра в партию принимать меня будут.

— Ох ты…

— Вот покоя нет… И радостно и тревожно. Вдруг не примут!

— Примут, примут мою дочь. Ишь ты, не примут. Должны принять. Заметные мы люди…

— Ну ладно, спи, отец.

— Ладно, сплю. Свет потуши! Не забудь.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Весь день Чарэма не находил себе покоя. Встреча с Акрыновым, уехавшим обратно в родной пауль, растревожила его.

Когда Чарэма сказал: «Брошу рудник. Уйду отсюда, на стойбище», — он совсем не ощущал осуждения со стороны Акрынова.

«Дурак, парень!.. Нельзя работу бросать. Уй, нехорошо! Почет потеряешь — все потеряешь!» — Эти слова приходят в голову каждый раз, когда Чарэма вспомнит о стойбище.

Он понимает, что Акрынов прав, но тревога о больной матери, тоска по родному стойбищу давят сердце. Хочется уехать туда, к родным юртам, к оленям, к простору… Конечно, будет стыдно перед товарищами, с которыми вместе жил и работал, перед другом отца — Поликарпом, перед Анютой…

Но ведь он не насовсем уедет отсюда, он вернется. Он только побудет на стойбище, пока мать больна, может быть, отец простит его… А потом он снова вернется на рудник: работать в бригаде, учиться в вечерней школе, дружить с товарищами по общежитию, продолжать ту новую жизнь, которая захватила его