Крысиха - Гюнтер Грасс

крики; из тщательно замурованных подвалов воняет трупами; довольно скверная репутация некоторых любекских священников мешает им предстать в новом невинном и богоугодном виде. Но надувательство удается! Только что молившие о снисхождении побежденные уже устроились под крылом той или иной державы-победительницы. Что уж говорить о паршивой овце в стаде! Они уже снова военноспособны. Они кричат: Стройте! Стройте! и Деласноваидутвгору! Они говорят о вине, как говорят о долгах и выплатах. Скоро одни будут менее бедны, чем их истощенная держава-победительница, другие твердо верят, что вскоре станут богаче своих соседних победителей, и настенные росписи в любекской церкви Святой Марии дают гораздо больше, чем когда-либо прежде. Здесь не скупятся на готику, здесь гуляют на широкую ногу. Всюду стоят, лежат, стоят на коленях, потрясенные всеобщим обманом. И весь мир удивляется, как быстро поражение можно превратить в нечто противоположное. Восставшие из руин! Мы снова кое-что значим! – поют, кричат и хлопают друг друга по плечу. Пусть кто-нибудь попробует это повторить. Вчера еще последнее отребье, а сегодня? Ну да, печальное восстание рабочих там – провалилось, здесь – скорее пробормотанный, нежели громкий протест “без меня” сошел на нет. Скандалов, неловких ситуаций хватало, но они и в других местах случаются. Нужно только быть послушным и оставаться любимчиком великого победителя, никого не подпускать к строительным лесам, достаточно часто говорить о первом немецком рабоче-крестьянском государстве, о нашем свободном демократическом порядке и о стилеобразующей силе северогерманской готики, тогда обман будет повсюду благословлен. Так произошло в Бонне, Панкове, Любеке, где во время празднования семисотлетия даже мастер фальсификации Аденауэр в качестве канцлера попался на эту удочку – или старик догадывался об обмане и восхищался исключительно исполнением? “Они поработали на славу!” – говорят, сказал он и при этом католически подмигнул…»

Наш господин Мацерат остановился. Мелкими шагами он ходил по низкой гостиной Мальската. Он вносил то одно, то другое короткое замечание в видеопроизводство «Фальшивых пятидесяток»: мода и вкус тех лет должны были стать наглядными. Не только обязательные журнальные столики в форме почек и зияющие пустые крупноформатные произведения беспредметной живописи, но и мотороллер с кабиной фирмы Messerschmitt и несколько автомобилей фирмы Borgward должны были стать частью кадра, к тому же рост двух армий. Пусть в песне постоянно солнце на Капри садится в море, Фриц Вальтер играет в футбол и повсюду в кабинетах и при должностях среди нас должны быть убийцы. «Да, конечно! – воскликнул он. – За фасадами должно безостановочно тикать преступление, эти не останавливающиеся часы. Скажите, любезнейший Мальскат, говорят, вы в орнаменте капителей, а также в складках одежд ваших святых иногда прятали крыс, поодиночке и парами…»

Мальскат отрицал. Множество мифических существ, конечно, индюки в крытой галерее в Шлезвиге – его руки́, но крысы – никогда, они бы не пришли ему в голову даже во сне.

Задумчивость осела между ними как пыль. Они мысленно возвращались в прошлое. Особенно нашему господину Мацерату, должно быть, нравилось разматывать свою жизнь, станцию за станцией, в обратном порядке. Затем он снял очки в золотой оправе, показал свои голубые, видящие насквозь любое чудо глаза, внезапно пригласил художника на свой приближающийся день рождения и сказал: «Мой дорогой Мальскат, вам следовало оставить это надувательство в покое». На это художник ответил: «Возможно, вы правы. Но такой уж я честный малый».

Как аминь в церкви,

все предрешено, и потому на множестве страниц

и в фильмах, что держат в напряжении, наш конец

уже свершился и стал легендой,

как эта история из Гамельна, которая также

была предопределена.

Когда дети со своими крысами

сидели, засыпанные в горе с кальварией, и время

не желало идти, они шептали

друг другу: Это не конец.

Нас будут искать и

найдут непременно.

Жители Гамельна, которые своих детей вместе с крысами

в горе замуровали, а затем засыпали,

решили разыграть поиски,

притворившись, что ищут всерьез,

пустились в путь и кричали: Мы их

вернем, непременно вернем.

Только один ребенок в горе сказал своей крысе:

Нас не найдут, потому что никто нас не ищет.

Это уже было, я знаю, предопределено.

Я могу нарисовать ее на белой бумаге: крысиха, которая мне снится, носит локоны и становится все более похожей на человека. Когда она говорит мимоходом, что господство новошведских уотсонкриков в районе Данцига-Гданьска оказывается мягким и обходится без жестокости, она говорит о себе. Не рождественская крыса, уже не крысиха с голым хвостом населяет мои сны днем и ночью, скорее этот крысиный человек со своими локонами хочет напомнить мне о Дамроке, которая на самом деле погибла на научно-исследовательском судне вместе с другими женщинами, но потом, поскольку мне приснилась открытка, за которой обещало последовать письмо, внезапно вернулась: домой.

Она терпеливо меня слушает. Она понимает мои жалобы, мое отрицание ее великолепной реальности. Ей нравятся ее волосы, все новые и новые прически. Голубчик, говорит она, тебе недостаточно того, что ты просто снишься, снишься только мне, что ты отныне свободен от ответственности, потому что вне моих снов тебя не существует?

Приятно сниться ей, той, которая говорит Я. Она все мне показывает. Шагающих по улочкам данцигского Рехтштадта новошведов. Как они парами со своим потомством – на детеныша крысочеловека действительно приятно смотреть – прогуливаются от Ланггассерских ворот до Длинного рынка. Никаких следов обычных крыс. Только когда они в качестве инспекторов – всегда вдвоем – объезжают окрестности, вислинские низины, Кашубию, в поле зрения появляются обычные крысы.

Дружелюбно и внимательно уотсонкрики следят за земледелием крысиных народов. Они делятся советами и многое знают. По-прежнему преобладает выращивание ячменя и кукурузы, сияют обширные, холмистые поля подсолнухов. Молодые крысы все еще, прячась за плодовыми корзинками, ловят голубей, воробьев, прочих вредителей.

Новошведы говорят: Мы действуем осторожно. В конце концов, это были крысы, не подвергшиеся модификациям, которые обеспечивали пропитанием не только себя, но и нас, и которые могли бы нас уничтожить, когда нас было мало и мы были слабы. Но они нас приняли. Наше прибытие было встречено колокольным звоном. Они признали в нас улучшенную версию людей. Не твое возвращение, голубчик, было самым желанным, скорее их мольбы и песнопения были обращены к нашему пришествию. Ты рассказывал мне о мессах, назвал молитвы крысиных народов, как ты их понимаешь, католическими. Это вздор, суеверие. Мы установили для их собраний новый, так сказать, реформационный порядок.

И я увидел изменения во внутреннем убранстве церкви Святой Марии: Анна Коляйчек в виде мумии с усохшим Оскаром у ее ног, алтарные украшения, золотые дукаты и бело-голубые смурфики, очки вместе с футляром, нож для писем, зубной протез, кованая надпись Solidarność, государственные ордена Польши и кольца Оскара – все исчезло. Царили холодная строгость и протестантская пустота. Службу у алтаря проводили скованно и неуклюже, словно они должны были следить друг за другом, двое мужских особей новошведов. Но с кафедры говорила она, моя прекрасноволосая, обращаясь ко всем собравшимся крысиным народам: в повторяющихся вариациях речь шла только о труде и работе.

От алтаря и кафедры исходила гнетущая торжественность, она сковывала, подавляла и не давала крысам распрямиться; их держали в согбенном состоянии. В их пении не слышалось ничего григорианского. Они пели строфические песни. Мне казалось, что я слышу: Господь наш – твердыня… или: Не бойся, малое стадо… Однако знакомые тексты церковных гимнов казались мне совершенно искаженными: каждое третье слово заглушалось ворчанием уотсонкриков. Я уже почти готов был подпеть.

Это второе передвижение согласных, сказала модифицированная Дамрока без смещения акцента, разве что она произнесла раскатисто звук Р, как это испокон веков делается в Передней Померании. Я нашел ее сидящей на органной скамье,