Дом из парафина - Анаит Сагоян

– Какое? – Я нежно провела пальцами по его щекам, по носу, по вискам. Было важно трогать его и ощущать: он все еще здесь.

– В этом и дело. Именно в этом. Мы дома жили и любили на расстоянии вытянутой руки. Ближе нас не приучили. Мама не обнимала отца, отец не обнимал меня, а я – маму.

– А ты хотел?

– Очень. Но нельзя было. Так повелось. У Вовчика, одноклассника, дома все обнимались. Серж с Жанной обнимались, Данечку с рук не спускали. А для отца я был как зверек, за которым можно наблюдать и даже немного любить. Присматривать, чтобы я не натворил чего-нибудь. Мама будто разучилась проявлять нежность. Будто ей сказали, что это – слабость. Но если отец был черств, то мама не очерствела. Она как-то. потухла. И вот, когда появилась возможность улететь в Германию, я бежал не из Грузии, а из семьи, точнее, от той нависшей надо мной тени, которую оставила семья. Важно было смотать к черту на кулички. Чтобы дальше некуда. Но получилось только в Германию, – Сандрик морщился, словно от боли, вспоминая прошлое. Наморщил лоб, насупил брови. – В нашем доме друг на друга можно было только смотреть. Как на экспонаты за оградительной веревкой. Можно было разговаривать, но чтобы тон был ровный. Скажи мне, я же не такой? – И Сандрик положил голову мне на живот.

– Ты недолюбленный, но совсем не недолюбивший. Только больше не уходи вот так.

– Это было что-то неконтролируемое, спонтанное. Понимаешь?

– Ты заранее собрал рюкзак и ждал момента. О чем ты, Сандрик?…

– Помню тот день, когда отец, сидя на диване с прямой спиной, перебирал секунды, чтобы найти ту самую, подходящую. Чтобы свалить. Нет.

– Нет?

– Я не он. Я вовсе не он.

– Ты – Сандрик. Мой Сандрик. А все остальные пусть будут сами по себе. – Я закрыла глаза и задышала через гортань матери, а под веками ощутила ее зрачки. – Сандрик… А ты не хочешь позвонить своим? Ты думаешь, они не должны знать, что с тобой происходит?

– Должны?… – Сандрик раздраженно усмехнулся. – Знаешь, как мы там обычно разговаривали друг с другом? Один и тот же набор фраз: почему не звонишь? Надо им позвонить. Надо им написать. Надо с ними попрощаться. Надо. Надо. Надо. Потому что иначе – стыдно. Неудобно. Что скажут люди? Да потому и не звоню: не могу. Не-мо-гу. И вот тут я заметил, что становлюсь, как человек, хуже: и правда, не звоню, когда стоило бы, не прощаюсь, когда в кармане билет на самолет к черту на куличики. Просто очень часто, когда учишь человека, как жить надо, функционирует все это как неприжившийся протез на месте, где должна была вырасти, ну, скажем, рука. А рука не выросла, потому что всем с самого начала отчего-то казалось, что она там никогда не вырастет, и они день ото дня вкручивали и вкручивали туда протез, который не прижился сам и новой руке развиться не дал. Вот. Тема закрыта.

* * *

– Иногда мне кажется, что ты смотришь на меня как-то. Ну, так, будто. Как тогда, на похоронах Йенса, когда увидел меня впервые. И все, что приходит мне в голову, – это выйти из комнаты и через минуту вернуться. Я словно «сбрасываю настройки», и ты снова смотришь как свой, как родной. Но что мне сделать сейчас, если вокруг нет стен и комнат?

Я отошла от Сандрика на пару шагов назад. По сторонам аллеи шелестела под ветром прошлогодняя листва, а он стоял, неприкаянный, и смотрел на меня, с любопытством изучая черты моего лица. Сандрик изменился: он мог уйти через пару секунд после того, как подошел ко мне, а потом обернуться и удивиться, что я все еще там, осталась на месте, и потом подойти снова, повторить уже произнесенные слова. Мне слишком часто приходилось отвоевывать его внимание. Его фокус на времени, на месте, на мне.

Очередная волна не стихающего ветра подняла листву, и тогда я сорвалась с места и бросилась бежать, чтобы скрыться, забрести в другой район, найти там самую заброшенную улицу, а на ней – кем-то давно покинутый дом, пробраться туда, залезть в подвал и зажмурить глаза.

Минут через пять я обнаружила себя у кольцевой. В Берлине невозможно спрятаться. Он для этого совсем непригоден. Голый и необутый, он ждет от тебя того же, раздевайся.

Берлин не терпит обособленности. Это здесь дурной тон. Вот придумай себе какой-нибудь диагноз, и тогда ты сразу милее и проще. Расскажи кому-нибудь о том, из-за чего себя режешь, или о склонности мозга, скажем, не запоминать лица, потому что у тебя когда-то определили, скажем, прозопагнозию. И тогда нагрянет армия спасателей, чтобы срочно начать тебя спасать. Ты только и дальше оставайся таким. Чтобы все их попытки были тщетны, но при этом красивы и зрелищны.

* * *

– Я встретил девушку. Вообще, странное было какое-то знакомство – на похоронах друга. Ну и… – начал доверительно Сандрик и замешкался.

– И что потом? – Я прижалась щекой к его плечу. Перевесив ноги через каменное ограждение моста, мы бросали в реку мелкую щебенку, стараясь не потерять ее из виду в момент падения и столкновения с водой.

– Меня к ней сразу так потянуло. И, черт возьми, это было так сложно скрывать! – Сандрик будто заново переживал прежние ощущения.

– А что она? – Я прижалась к Сандрику, спрятав лицо под его подбородком.

– А она… Она просто невероятная. Я такой больше не встречал. Но она долгое время держала меня на расстоянии.

– Строгих правил, что ли? – смеюсь впервые за долгие недели.

– Ну я бы не сказал. Мы напились в доску в первый же день знакомства. Там было что-то другое. Может, у нее тогда кто-то еще был.

– Или она чего-то боялась?

– Чего? Отношений? Ну ты даешь! Это же век тиндера. Понравились друг другу, провели вместе ночь, наутро разошлись, если не хочется продолжать. Без обязательств.

– Ты тоже так хотел?

– Нет, я это к тому, что ей было нечего бояться продолжения, если хотелось и дальше оставаться свободной.

– И все же, если как в тиндере, то было бы проще?

– У нас уже было, как в тиндере, только с другими. Я. Я не знаю. Вначале я не думал обо всем таком вообще. Просто сильно тянуло к ней, и все.