Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

и прислушиваться, если, конечно, не хочешь перепалку затеять. Я встал и подошел к балконной двери. Смотрю, на соседнем балконе стоит незнакомый мужчина в рубашке и пижамных штанах. Я вообще соседей не знаю, так, замечал иногда на их балконе цветочные горшки, да еще клетку с попугаем.

— Совсем люди совесть потеряли! — вопил мужчина. Я вижу, что он в мою сторону смотрит, и нараспев спрашиваю:

— Что такое, что случилось, о сосед мой?

— Издеваешься, да?! — взвыл он.

Ну, я решил пока прекратить пение, чтобы разобраться, в чем дело, и нормальным голосом говорю:

— Прошу прощения, что все-таки случилось?

А он все больше заводится:

— Правду говорят: «Наглость — второе счастье!» Постыдился бы! Хамство так и прет!

— Ну ладно, объясни, в чем дело? — говорю я. — Да покороче, время к полуночи, люди спят.

Он опять взревел:

— Полночь!.. Да разве такой идиот, как ты, знает, что такое полночь?

— Сам ты идиот, — ответил я. — Двенадцать ночи, значит.

— Хулиганье! — выкрикнул он и принялся самыми последними словами поносить меня, поздний час — еще и одиннадцати не было, — а заодно и все другие часы. Он кричит, а попугай вторит пронзительным голосом.

Я стою смотрю на него — ну и картина! Этот тип ругался без передышки. Наконец я уловил суть дела: он хочет спать, а я тут распеваю. Все равно как если бы я стал жаловаться, что хочу петь, а он тут спит. Я молчал и разглядывал его, а он от этого еще больше бесился. На улице уже собрались люди — несколько прохожих и лавочник с подручным, — стоят, глазеют. Я было вернулся в комнату в надежде, что он поостынет, но на улице кто-то насмешливо свистнул, кто-то протянул: «Тут без ба-а-бы не обошлось», и вдруг на мой балкон камнем влетел цветочный горшок и разлетелся вдребезги. Это сосед запустил.

— Потише! — говорю я. А он ругается — хуже некуда. Мне стало смешно.

Он наклонился, схватил другой горшок и швырнул в меня, так что внизу только ахнули. Я пропел:

— Тише, тише, не сердись! — и увернулся от горшка, Горшок упал и разбился. Люди на улице зашумели.

Сосед уже хрипло рычал, попугай верещал не переставая.

На шум стали выглядывать соседи с верхних этажей и из дома напротив — распахивались окна, открывались двери балконов.

Я опять попробовал восстановить мир:

— Ладно, приятель, хватит. Кончай представление, спокойной ночи. Иди себе, спи спокойно.

Но сосед, видно, уже совершенно ничего не соображал. Теперь он выдавал такие ругательства, будто лекцию по анатомии читал. Я сказал:

— Довольно, слышишь?

— Во дает! — крикнул кто-то снизу. — Здорово он ему вставил!

— Было бы что вставлять… — сорвалось у меня с языка.

Тут сосед пошел по новой. Ну и я завелся: он орет, а я пою, но и это не помогло: я молчал — он выходил из себя, я пел — он бесился, я смеялся — он на стену лез. Ну, держись, думаю. Я решил станцевать на балконе вальс, напевая на три счета: «Все, что пожелаешь ты… хоть до утра ори…» — и ловко увернулся от третьего летающего горшка. Горшок же, который раскипятившийся сосед запустил с новой силой, миновал балкон и рухнул на тротуар под крики зрителей.

Смотрю, опять что-то летит. На этот раз воздушный кораблик был пассажирский — клетка с попугаем. Клетка стукнулась о перила балкона, со звоном отскочила и грохнулась на середину улицы. Вопли попугая смешались со свистками полицейских. Я перегнулся через перила, глянул вниз. Слышу, сосед стонет и причитает, полицейские барабанят в дверь. Потом дверь открыли, они вошли в подъезд. Я вернулся в комнату.

В квартире невозможно было продохнуть от дыма и едкого запаха сгоревшего хлеба. Я выдернул шнур тостера из розетки. Хлеб обуглился — дотронуться нельзя. Кто-то стучал ко мне — полиция. Нас забрали в участок.

Сосед отправился как был, в пижаме. Я захватил пиджак, накинул по дороге. Мой «противник» все еще бранился, превозмогая одышку, хотя заметно устал. До участка было недалеко.

Первым допрашивали меня. Я рассказал все как есть. Офицер поинтересовался, что между нами было в прошлом.

— Ничего, — ответил я. — Я вообще не знаком с этим господином и никогда его не встречал. Это просто сосед по дому.

Сосед так кипятился, что на время моего допроса его увели в другую комнату. Офицер спросил, имеются ли у меня жалобы на него, я сказал, что нет, я его совершенно не знаю — сосед, да и все.

— Чего ж он тогда так вас ругает? — спросил офицер.

— А кто теперь не ругается? — говорю я.

— Он намеревался нанести вам физический ущерб.

— Горшки, что ли, бросал? — уточнил я.

— Ну да, цветочные горшки.

— Он свои собственные горшки бросал.

— А если бы в вас угодил? — ухмыльнулся офицер.

— Значит, такой я неуклюжий. Он еще и попугаем в меня запустил.

Полицейский, доставивший нас, подтвердил:

— Прямо с клеткой, господин капитан.

Офицер захохотал, полицейский тоже, а потом добавил:

— Попугай-то издох, ваше благородие.

Привели моего соседа. Офицер, который, видно, хотел побыстрей отделаться от нас, бодро начал:

— Итак, этот господин не имеет к вам никаких претензий…

Но его слова прервал яростный вопль:

— Не имеет претензий?! Еще бы у него были претензии! Не имеет претензий!.. Да вы понимаете, господин капитан, что говорите? Понимаете, на чью сторону встали?

Он замолчал в ожидании ответа. Потом заговорил снова:

— Возможно, вам известно… Конечно, должно быть известно. В нашей полиции люди осведомленные… У вас обязательно должны быть сведения. Вы-то знаете, это я не знаю.

Он замолчал, тяжело дыша, не сводя с нас глаз.

На офицера все это не произвело ни малейшего впечатления. Он немного подождал, наверно, чтобы дать мужчине успокоиться. Но тот, передохнув, снова принялся за свое. Сначала все лицо его сморщилось, в глазах отразилось страдание, он несколько раз покачал головой, опустился на стул и зачастил:

— Насилие, тирания, гнет, произвол, бандитизм, несправедливость, дискриминация…

Его голос все больше слабел, слова становились все непонятнее, и вдруг он вскочил и заорал:

— Почтеннейший, дорогой мой, так не поступают, не полагается так! Где справедливость? Вы спросите у этого типа, у этой подозрительной личности, чем он живет, что делает?! Скажите ему: «Где твоя честь, твое достоинство? Кто тебя воспитал такого?» Да спросите его, спросите!

Я прямо онемел, при чем тут гнет и насилие и прочие высокие слова? И какое отношение все эти «смелые разоблачения» имеют ко мне? Я же только пел, да и то — до двенадцати и в собственной квартире. А он против моего пения и смеха восстание поднял — начал горшками кидаться, три штуки швырнул, а потом запустил в