Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Если это вас интересует, я вам пришлю только что появившуюся очень хорошую книгу московского профессора Беляева об этом предмете[46]35; вы прочтете там все подробно… а пока я скажу вам лишь следующее, княжна: если бы наше любезное дворянство было получше знакомо с отечественною историей, оно поняло бы, что то, что от него требуется в настоящую пору правительством, не только не посягательство на его собственность, а прямая, священная и от манифеста Петра III и дворянской грамоты Екатерины лишь отсроченная по наше время уплата долга его русскому народу… Оспаривать неотъемлемое право русского крестьянства на орошенную потом отцов его землю есть преступление против нашей истории, против всего духа нашей народности, – загорячился опять Гундуров, – преступление, на которое способны только люди, порвавшие давно все кровные связи свои с народом, живущие чужою ему, беспочвенною и бессмысленною жизнью!.. Вы сказали сейчас, что дворянство погибнет вслед за упразднением крепостного состояния, – туда ему и дорога… Пусть погибнет из него все то, что не умеет быть русским ни головой, ни сердцем!.. А Россия не пропадет, княжна: избыв рабство, она возвращается к исконному синтезу своего исторического бытия: Церковь, царь и народ…

Она слушала его внимательно и алчно, вся прикованная, как говорится, к его устам. Эта горячая и суровая речь с ее несколько дидактическим, несколько «профессорским» оттенком была так мало похожа на все то, что приходилось ей обыкновенно слышать! Слова его подымали собственную ее энергию, воскрешали невольно все те полувеликодушные, получестолюбивые чаяния, с которыми поступила она во дворец… Поступая сюда, она мечтала о «деятельности», о служении «высоким идеям человечества»; она рассчитывала «проводить» их влиянием своим на авторитетных лиц, с которыми должна была состоять в ближайшем и постоянном общении. Смутными и раздражающими грезами была полна в те дни голова ее; она много читала, знала историю, хранила твердо в памяти «все, что могла всегда сделать женщина, когда она этого сильно хотела», начиная хоть со времен Эсфири и Аспазии36 и кончая XVIII, – «этим по преимуществу женским веком», рассуждала она… Княгиня Дашкова, преданная и строптивая сподвижница Екатерины37 (Записки которой, напечатанные Герценом в своей «вольной» лондонской типографии, жадно читались в ту пору в России), приводила ее в восторг. «Связать когда-нибудь свое имя, – как сделала эта, такая же как она 20-летняя, смелая, независимая умом и нравом, женщина, – с великим историческим событием, держать в руках его нити, замыслить его и наполнить, убедить сомневающихся, увлечь нерешительных, направить и повести за собой толпу», – таковы были сокровенные, заветные мечты молодой фрейлины, когда, под впечатлением ее своеобразной красоты, ее прямых и резких речей, ее встретил в этих стенах один из тех succès d’engouement38, которые в придворной среде еще более, может быть, чем среди простых смертных бывают столько же внезапны и неожиданны, как и скоропреходящи. Успех на первых порах был полный… Но она очень скоро должна была заметить, что влияние ее нисколько не росло, да и что достигни оно в действительности самых крайних своих пределов, все же было бы оно не более, как капля в море, по отношению к тем обширным горизонтам, к которым неслась отвага ее юных помыслов. Ее суждения о «государственных делах» потешали только тех авторитетных лиц, пред которыми она считала нужным «проповедывать» их; они снисходили к этой ее «ориганальности», соглашались даже иной раз, en passant39 и смеясь, с вырывавшимся из ее уст каким-нибудь метким и задорным замечанием, но нисколько не расположены были – она это понимала – поощрять ее на роль нимфы Эгерии40 ни у себя, ни у кого-либо другого… Да и самое то, к чему влеклась она беспокойною душой своею, было чуждо и непонятно этим лицам. У них было свое определенное дело, свой традиционный кругозор, свой официальный круг обязанностей и действий, за который они, совершенно основательно со своей точки зрения, не почитали себя вправе, да и не желали заходить. Те вопросы высшего содержания, около которых вечно вертелась мысль княжны Кубенской, как бы вовсе не находили отзвука под кровлей величавого здания, в котором обитала она…

Ее скоро стало нестерпимо томить ее положение. Воспоминания прошлого делали для нее еще чувствительнее ее настоящее «ничтожество». В далеком и обширном краю, в постоянном обществе умного, образованного и опытного отца, которому она весьма часто служила секретарем, она с детства привыкла к деловому обиходу, к сосредоточению мысли на интересах и заботах крупного свойства. Она думала найти, создать себе и здесь нечто подобное… Увы, деловитость ее и грамотность оказывались здесь пригодными лишь на занятия, глубоко претившие ей и оскорблявшие ее внутреннюю гордость. Отвечать казенным французским письмом о дне и часе приема; прочесть «по поручению начальства» какой-нибудь модный в данную минуту французский или английский роман и передать его содержание, «когда не о чем, более интересном, говорить»; занимать по долгу службы «приятным разговором» на вечере или за обедом какого-нибудь гофмаршала или адъютанта из свиты иностранного принца, приехавшего в Петербург по случаю российского высокоторжественного дня; сидеть en grande toilette в этот высокоторжественный день рядом с тем же гофмаршалом и дежурным генерал-адъютантом на спектакле в большой средней царской ложе… «и ничего, ничего больше!» – говорила она себе с отчаянием, с ужасающим сознанием, что это «ничего больше» не только не требуют от нее, но и никогда не дозволили бы ей…

A между тем «великое событие», пред которым должно было побледнеть все, что совершено было в век княгини Дашковой, готовилось для России… Помышление о нем поглощало теперь все существо нашей фрейлины… Она негодовала и злилась за то «равнодушие» и несколько даже насмешливый тон, с которым отвечали кругом нее на ее лихорадочное отношение к делу крестьянского освобождения. «Гнилая, отжившая среда!» – повторяла она часто слова Иринарха Овцына… В Михайловском дворце (она была там persona grata41), куда ездила, сколько могла чаще, она сблизилась с группой «либеральных» людей, которые находили там высокое покровительство и к которым примыкал Гундуров. Она горячо сроднилась с их воззрениями, жила их борьбой, их надеждами и их опасениями… О, что бы дала она, чтоб иметь, как они, официальное право заступничества «за угнетенный народ» против «тунеядцев и идиотов феодальной партии с их претензиями добироновских верховников42 и трусливыми душонками византийских царедворцев», как ядовито выразился однажды в разговоре с нею тот же Гундуров…

– Да, вы правы, – говорила