Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

— Все тебе привет передают. Я заходила к твоим попрощаться. Померанцы уже выросли. Я ведь у вас несколько лет не была. Как все изменилось.

— Да, многое изменилось.

— Твою комнату теперь отдали Зухре и Зарин.

У меня невольно вырвалось:

— Все изменилось, кроме…

Что толку было договаривать, только зря расстраивать ее. Она промолчала.

— Ну, я пошел. Лучше бы и не приходил.

Она ничего не сказала.

— Так когда ты едешь?

Она не ответила.

— А мне что делать?

Она взглянула на меня.

— Мне уйти?

Молчание.

— Я еще увижу тебя?

— Зачем?

— Пока ты в Тегеране, давай встретимся. Пожалуйста.

— Зачем?

— Ты же сказала, что собираешься в Ахваз.

Она молча подняла на меня глаза.

— Ну пожалуйста, не надо.

— Ты права.

— Сегодня, в пять вечера, на этом же перекрестке. — И она ушла.

Я вернулся домой и уже днем, пообедав, вспомнил, что ни один из нас и словом не обмолвился о пальто.

Встретившись на перекрестке Пехлеви, мы шли вдоль осыпающихся платанов, пока дома не остались позади. Дальше дорога уводила в холмы. В ту пору граница города не достигала даже нынешней улицы Тахтэ Джамшид. Мы повернули обратно. Вокруг сновали люди, постепенно темнело, зажигались фонари. Переходя улицу, я взял ее за руку, и мы побежали. Но, очутившись на тротуаре, она высвободила руку. Мы пошли рядом. Нелюбопытные взгляды многочисленных прохожих давали мне ощущение свободы, но я ни на минуту не забывал, как бежит, торопится время. Да и свободен я был только воображать себя наедине с ней, на этом тесном, открытом для взглядов кусочке пространства. И все-таки каждым своим шагом я стремился отвоевать для нас еще немного места, думая лишь о том, чтобы уходящие мгновения не исчезали, а прибавлялись к оставшемуся у нас времени. Мне нечего было ей сказать. Казалось, я всю жизнь ждал именно этого: оказаться рядом с ней, идти под стук ее каблуков и размышлять, слушая, как бьется ее сердце. Я то смотрел на тротуар, стлавшийся ей под ноги, то разглядывал ее профиль, четко прорисованный на фоне размытой сумерками улицы. Поймав мой взгляд, она поворачивала голову, и на ее тонком лице появлялась чуть заметная печальная улыбка. Стемнело. Темнота еще надежней охраняла нас от людей. Я предложил посидеть где-нибудь, но она отказалась, и мы продолжали идти. Подошли к лотку, где продавали грецкие орехи. Чищеные орехи лежали на подносе. Фонарь высвечивал на тротуаре яркий крут. Она спросила:

— Хочешь орехов?

— Как скажешь, — ответил я и стал смотреть, как она наклоняется к подносу, выбирая орехи покрупнее, и торгуется с хозяином. Я хотел заплатить, но она, не поворачивая головы, сказала: «Не нужно» — и заплатила сама. Мы пошли дальше, и я наблюдал, как она снимает с орешков тонкую золотистую пленочку и протягивает их мне. Наконец я не выдержал:

— Послушай, сколько можно ходить? Давай посидим где-нибудь.

— А где?

— Ну где хочешь.

— Нигде.

— Ведь устанешь.

Она усмехнулась.

— Что же делать? — сказал я.

— Ничего.

— Я больше так не могу.

— Подумай, что будет потом.

— Оставь свое «потом». Потом — это когда ты уедешь. Тогда и говорить будет не о чем.

— Давай лучше гулять.

— Мы и так гуляем.

— Ты все время говоришь.

— Тебе это не нравится?

— Зачем тебе говорить?

— Знала бы ты, каково мне.

— Я не знаю.

— Зато я знаю.

— Ты произносишь «зато», как тегеранцы.

— Конечно, тебе больше нравится ахвазский говор.

Она не выдержала:

— Ну, хватит. Ты что, нанялся мучить нас обоих? Давай спокойно погуляем. Спокойно и молча.

Закручивались переулки, уходили назад улицы, я то видел ее в свете витрин, то чувствовал ее присутствие во тьме, под деревьями, сердцем впитывая ее близость. Пару раз я попытался взять ее под руку, но она не позволила. Был вечер, мы продолжали шагать.

Мы переходили безлюдную улицу. Перепрыгивая арык, чтобы попасть на тротуар, она поскользнулась и зачерпнула в туфлю воды.

— Подожди, — сказала она и, прислонившись к стене, стала снимать мокрую туфлю. Я наблюдал за ней. — Нет, так не пойдет. Здесь неудобно.

Скоро мы подошли к дому, к которому от тротуара вело вверх несколько ступенек.

— Давай присядем здесь, — предложил я.

Она обвела взглядом безлюдную улицу.

— Здесь слишком пусто.

— Если хочешь, можем выйти на середину площади Тупхане. — Против моей воли слова прозвучали грубо.

— Ну ладно.

Мы поднялись на две ступеньки вверх и уселись под аркой у двери. Улица была пуста, только сквозь листву деревьев просвечивали фонари далеких лавок. Она сняла туфлю, вылила из нее воду, потом открыла сумочку, поискала что-то, но, так ничего и не достав, закрыла.

— Что ты ищешь? — спросил я.

— Нет, ничего.

— Может, запасную туфлю?

Она засмеялась:

— Носовой платок.

— Что, не нашла?

— Куда-то подевался.

— Могу дать свой.

— Не надо.

— Короче, у меня платок есть. Если тебе нужно, скажи, я достану.

— В былые времена ты не был таким раздражительным.

— Ты про былые времена не говори. Я молчу о будущем, а ты молчи о прошлом.

Я услышал ее смешок.

— Ладно, — сказала она, — давай платок.

— Извольте.

— Вы очень добры, — улыбнулась она.

— Хочешь вытереть ногу?

— Боишься, платок испачкаю? — сказала она мстительно.

— Позволь, я сам вытру, — предложил я и обернул платком ее голую ступню. Потом сжал ладонями ее щиколотку.

— О господи, как я хочу тебя.

— Пусти.

— Как я могу тебя отпустить?

— Оставь.

— Можно тебя поцеловать?

— Вот несчастье, идем же, идем.

Я сжимал рукой ее щиколотку, а мое сердце сжималось от любви и тоски. В безлюдной темноте ее близость казалась непереносимой.

— Ради бога, хватит.

— Ты помнишь, как мы ехали в автобусе?

— Вставай, пошли.

— А помнишь тот вечер в кино?

— Пусти меня, пойдем.

— А засушенные цветы в письме?

— Довольно, идем.

— А помнишь, как ты намазала губы чернилами и поцеловала письмо?

Она промолчала.

— А помнишь…

— Ради бога, хватит уже.

— Теперь я остался один, я и наши воспоминания… ты хочешь бросить меня.

— Умоляю тебя, перестань.

— Что же мне делать?

— А мне что делать? Теперь… теперь уже поздно.

— Ничего никогда не поздно.

— Ты так думаешь?

— Ничего никогда не поздно.

— Нет, поздно. Это все одни разговоры.

— Два дня — это ничто. Тут нечего делить на рано и поздно.

— Это ты так считаешь. Но уже поздно.

— Радость моя.

— Поднимайся, пошли.

— А дальше что?

— Хорошо, не пойдем, что тогда? Даже если до утра просидим, что тогда?

— Просто будем сидеть рядом. Вот бы так умереть — хорошая смерть.

— Смерть? О чем ты говоришь?

— Может, и смерть.

— Ты