Черное сердце - Сильвия Аваллоне

Мы бы поехали туда вместе. Я видела бы город не через большие зарешеченные окна. Ты училась бы на медицинском или на юридическом. И нашла бы себе парня получше, чем Фабио, это точно. Но я не позволила тебе стать взрослой. Как же нам быть, Анджела?

Эмилия закрыла лицо руками.

– Я украла у тебя все, даже такие мелочи, как прогулка, глоток кока-колы, поцелуй. С этим так трудно жить! Было бы проще умереть – и никаких проблем. Но это трусость, я так не хочу. И тогда я подумала, – Эмилия закрыла лицо и сильно прикусила язык, чтобы не разреветься, – что я… все прекрасное, чем я сейчас живу, я хочу посвятить тебе. Не убегать от того, что я сделала, помнить об этом. Я не могу вернуть тебя к жизни, но каждый прожитый день я хочу прожить ради тебя.

Эмилия встала. Небо уже озарилось светом.

После убийства она приехала сюда. Вся перепачканная кровью, она села на мопед и помчалась на кладбище, без шлема, не разбирая дороги, желая попасть в аварию.

Здесь она взяла стремянку, взобралась на самый верх к нише, где захоронен прах матери. Она сказала: «Мама, не смотри на меня, это ужасно». Она знала, кожей знала, что должна пойти в полицейский участок или к карабинерам. Сдаться, явиться с повинной. Так ведь говорят, верно?

Знала, потому что иначе никто бы не нашел Анджелу. А может, и нашли бы, но слишком поздно, и какое-нибудь животное могло бы изуродовать ее еще сильнее, чем это сделала Эмилия.

Но сначала нужно было сказать маме, что она ее любит. И достать из рюкзака телефон, чтобы позвонить отцу, рассказать ему все и разрушить его жизнь. Нож она бросила там же, рядом с «Надеждой» без букв «Н» и «ж».

Эмилия сунула руку в карман толстовки. Достала сложенный вчетверо листок – портрет, который она нарисовала в тот вечер в Сассайе. Раскрыла его и сунула под вазу с цветами. Поцеловала стекло фотографии и ушла. За пять минут до того, как сторож открыл ворота.

Рассвет хранил их разговор.

Эпилог

Прежде чем продолжить путь на юг, мы навестили Риккардо в доме с террасой, где выросла Эмилия и откуда ей никогда не хотелось уезжать. Родители Анджелы также продолжали жить в соседнем доме, и когда мы вышли из машины, Эмилия опустила голову в капюшоне, ускорив шаг, и я тоже, разделяя ее волнение. Мы отправились в это путешествие, чтобы исправить то, что нельзя было исправить, рассчитаться с тем, с чем рассчитаться было нельзя.

Около семи утра мы припарковались у ворот, где нас ждал Риккардо, одетый в белую льняную рубашку и синие брюки со складками, – даже в столь ранний час он выглядел безупречно. Риккардо приготовил нам завтрак, спросил Эмилию, как все прошло, но она не хотела говорить об этом; ее глаза опухли и покраснели от слез.

– Я пригласил на обед Камиллу, – сказал Риккардо, – она очень хочет познакомиться с вами, так что никаких отговорок, вы остаетесь. А тебе, – он обратился ко мне, – я запрещаю садиться за руль, пока не поспишь хотя бы пару часов.

По правде говоря, я был настолько измотан, что глаза сами собой закрывались, а голова падала на грудь.

– Я не пойду с ним. – Эмилия пальцем указала на второй этаж.

Она пересела на диван в гостиной, и я заметил, что она старалась держаться подальше от окон, наверное опасаясь, что соседи, те самые соседи, заметят ее даже сейчас, даже когда она была защищена стенами своего дома. Укрыться было негде.

– Я сам, – сказал Риккардо и проводил меня по лестнице, затем по коридору к детской.

Когда он открыл дверь, я почувствовал знакомый запах – мой собственный, смешанный с запахом Валерии. Запах комнаты, оставшийся со школьных времен.

Риккардо кивнул на кровать, а я смотрел ему в лицо. Смотрел в его потускневшие, но все еще живые, блестящие глаза. «Как ты смог, – хотел я спросить его, – быть всегда рядом с ней, без всяких условий? Делить с ней весь этот ужас, нести это бремя, хотя ты был и остаешься невиновным?»

Но я задушил в себе этот вопрос, потому что понял, что уже знаю ответ: я вел себя точно так же.

Риккардо улыбнулся, словно угадав мои мысли, и закрыл дверь, пожелав мне хорошо отдохнуть. Ставни были закрыты, я остался наедине с пыльными плюшевыми медведями. Светлое покрывало с детским рисунком – щенки и звездочки. Мягких игрушек было многовато для шестнадцатилетнего подростка, они теснились на полках, на кровати, в плетеной корзине. А вот книг было мало, только школьные учебники, аккуратно сложенные на письменном столе. На стенах приколотые булавками постеры «Спайс Гёрлз», Леонардо Ди Каприо, «Беверли-Хиллз, 90210».

Я снял обувь, сел на кровать и погрузился в анонимную нормальность этой маленькой комнаты. Попытался представить, когда Эмилия в последний раз смотрела на нее, какими глазами, с какими мыслями, прежде чем спуститься на кухню и взять нож.

Именно в этот момент, когда дневной свет прорывался сквозь щели в ставнях, я решил, как только мы вернемся в Сассайю, писать. Рассказать эту историю.

Любовь была ответом. Если любишь человека, ты не можешь абстрагироваться от того, кто он есть и кем он был. Нельзя делить его на части и выбирать только те, которые тебе подходят. Придется принимать его целиком.

Я должен был писать, потому что в конечном счете слова нужны.

Чтобы жить, чтобы помнить, чтобы понимать. Оставить след, чтобы не умереть совсем, чтобы не позволить умереть тем, кого мы любим. И если когда-нибудь у нас будут дети, нужно, чтобы правда подкреплялась свидетельством. Сейчас мы – я и Эмилия – не думаем об этом, но какое право имеем мы, именно мы, считавшие себя обреченными, но сумевшие все изменить, априори исключать что-то в будущем?

После обеда мы снова отправились в путь, взяв с Риккардо и Камиллы обещание, что в августе они приедут к нам в Сассайю – места хватит всем. По дороге Эмилия рассказывала мне о кладбище, о том, что она сказала Анджеле, и о том, что ей кажется, что сказала она мало, слишком мало.

– Ты вернешься туда, обязательно, – успокоил я ее.

Между тем за окнами стремительно менялась Италия. Сначала она стала шероховатой и каменистой на Апеннинах, затем пышно зазеленела в Умбрии и снова широко раскинулась в Лацио: поля, холмы, деревни, стада дремлющих в тени овец.

Мы объехали Рим, не заезжая в него, но