В перспективе - Элизабет Джейн Говард

неуверенность в себе, с ужасным ощущением одолженного кому-то собственного критического взгляда с единственной целью – увидеть все худшее в ней.

Сет открылся подачей ее матери – подачей, которая прошла довольно гладко. Ее мать играла лучше всех, Джордж и Карран аплодировали ей, она легко выигрывала, так что от Антонии не требовалось делать ни единого удара, но, пока она собирала мячи и старалась не путаться под ногами, ее нервозность усилилась, стала невыносимой. После этого гейма мне придется вступить игру – рано или поздно дойдет и до меня очередь подавать, а я не умею: все мячи улетают в сетку или далеко за линию. И все вышло хуже, чем ей представлялось. Вначале Джордж говорил «Не повезло!» всякий раз, когда по ее вине они проигрывали очко, а она с пересохшим ртом извинялась перед матерью, но под конец он вообще замолчал, а она не смела извиниться. Она потеряла счет очкам и даже геймам. После того как ей так и не удалось подать ни единого мяча, мать предложила ей до конца дня подавать снизу: это предложение, сделанное во всеуслышание тоном добродушной покорности судьбе, маскировало, как ей было известно, такой гнев и неприязнь, что глаза защипало от непролитых слез, и она вообще перестала видеть белые линии. На мать она больше не смотрела, взглянуть в сторону Каррана не осмеливалась. Она понимала, что игра не может продолжаться вечно, но муки ее унижения казались нескончаемыми: бегство, которое еще предстояло совершить, газон, который требовалось перейти, направляясь к Каррану, отсутствие других приличных путей, глаза, слова, искреннее сочувствие, прикрывающее глубокое презрение… «У меня разболелась голова… мне так жаль, что я вас всех подвела… да и себя саму… Я только что узнала, что не в состоянии вынести, когда делаю что-либо из рук вон плохо у кого-нибудь на виду…»

Игра кончилась, была проиграна почти всухую. Она медленно зашагала к травянистому откосу, ноги дрожали; извинилась и ощутила на себе их взгляды – «это нисколечко не важно – всего лишь игра…». Собравшись с жалкими остатками достоинства, она не стала ссылаться на головную боль. На полпути вверх по ступенькам она обернулась, услышав, как ее окликнула мать, и увидела, как загибаются на солнце углы страниц ее книги, оставленной рядом с Карраном.

– Тони! У тебя нижняя юбка чуть ли не на дюйм свисает из-под подола – уж постарайся как-нибудь подтянуть ее, а то вид получается определенно комичный.

Она бросила бедную книгу на произвол судьбы, оставила их всех, уставившихся как по команде сначала на ее нижнюю юбку и сразу же потом – на что-нибудь другое.

В своей комнате она умылась, затем направилась в ванную за питьевой водой. Окно ванной было открыто и выходило на маленькую лужайку за домом, где был подан чай.

– …Я не знаю, – говорила ее мать. – Разумеется, мне следовало понять, что у нее просто нет способностей к играм – будь у нее хоть какие-нибудь другие интересы! Уилфрид говорит, что знаний у нее нет вообще, несмотря на годы занятий с гувернантками, и мозги у нее не из тех, с которыми прямая дорога в университет, и хотя небесам известно, что перспектива заполучить синий чулок в качестве дочери достаточно ужасна, даже она была бы лучше этого полного отсутствия интереса хоть к чему-нибудь. Никто даже не заметил ее, если вы понимаете, о чем я, и лично я никого за это не виню. А ее внешность… казалось бы, заурядная девушка должна всячески заботиться о ней, но она-то даже не пытается. Как вспомню себя в ее возрасте! Как же я веселилась! Напропалую! Конечно, я была самой обычной девушкой…

В прервавшем ее шуме галантных возражений Антония различила голос Каррана – неожиданный, резкий, невозмутимый:

– Таких удивительных глаз, как у нее, я в жизни не видел.

Дальше она не слушала. Вдруг кинув взгляд на собственное отражение, она увидела свои глаза – раненые, изумленные и, прежде чем слезы хлынули из них, она убежала к себе в комнату.

Оказалось, это все равно что родиться во второй раз – эта жестокая картина, возможность увидеть себя чужими глазами. Не в силах ни о чем думать, она рыдала, съежившись в уродливом кожаном кресле, в котором провела столько часов, читая о вымышленных людях, рыдала до тех пор, пока из подсознания не явились причины бессвязного плача… Да, у нее в самом деле нет способностей к играм, но игры ее и не прельщают, и это не значит, что у нее вообще нет интересов: просто ее занимают другие вещи, и это казалось неважным до тех пор, пока ее мать не привлекла к ней всеобщее внимание – к ее тупости, отсутствию интересов и в целом невзрачной внешности. Она и не хотела, чтобы ее замечали, и то, что ее заметили при таких неблагоприятных обстоятельствах, сделало перспективу дальнейших появлений на домашних сборищах невыносимой.

Замечание Каррана о ее глазах лишь наполнило ее ужасом дисбаланса, показалось просто ненужной путаницей, нарушающей общепринятые представления о ее в остальном полной ничтожности. В то время ей казалось, что было бы проще считаться непримечательной вообще ничем, что единственное украшение не спасет и не утешит ее, и мысль о том, что единственный человек заступился за нее, просто помешала ей слиться с маскировочным фоном. Ее выдали глаза. Он, наверное, сказал это просто из вежливости, подумала она, а потом, сообразив, что он не знал, слышит она его или нет, захотела взглянуть на себя. Но сейчас ее глаза были просто заплаканными и темными, они ответили ей взглядом, полным серьезного, пытливого беспокойства, и она отвернулась от зеркала, дрогнув с осуждением: «Моя мать совершенно права».

Когда час спустя мать зашла поторопить ее к Фрэмптонам, она застала Антонию свернувшейся клубком в кожаном кресле – несмотря на скрюченность, она спала глубоким и мирным сном, как молодой зверек. Она еще не переоделась, объявила мать остальным, и если они будут ждать ее, то опоздают. Так что ждать ее, конечно, не стали.

Она проснулась в блаженно пустом доме, солнечным вечером после жаркого дня. Пока она спала, розы в вазе рядом с ней распустились так, что в экстазе изнеможения обронили крайние лепестки; в комнате было прохладно, снаружи далекая кукушка успокаивала слушателей – куковала раз, другой, затем делала паузу, взяв на себя ответственность за звук и тишину.

Сон освежил ее и пробудил острое любопытство, как будто посулил ей некое невероятно волнующее открытие, которым она, проснувшись, должна была заняться. Потянувшись, она выбралась из кресла, взглянула на часы, но стрелки на ее