Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

— Ну и говорите. Кто вам запрещает. Вы ведь там верховодите, вам и карты в руки. Ну, ничего, мы еще сквитаемся, и многим тогда головы не сносить...

Арениус так разошелся, что потребовал составлять уже теперь списки смертников. Такого же мнения был на этот счет и пастор Рэнквист. Кухмо только посмеивался и зубоскалил в ответ. Он был сторонником более хитрой и более тонкой политики.

— Вон оно что, ты жаждешь крови. Не думал я, что ты такой кровожадный, Арениус. А нервишки-то у тебя пошаливают, — ухмылялся Кухмо. — Тебе, значит, хочется, чтобы у нас было как в древнем Риме? Виселицы вдоль дорог или черепа по заборам, а?

— Не по заборам, а над каждыми воротами. Чтобы не забывали ни днем ни ночью. Чтобы пожелтевшие черепа «товарищей» вечно напоминали живым об этом красном восстании...

ВОЗВРАЩЕНИЕ

I

Крепким льдом скован Ботнический залив. Над ним черное небо. Кругом бездонная, безотрадная ночь. Жутковато было подходить к родным берегам тайком, среди ледяного безмолвия.

Армас Арениус вглядывался в море, но ничего не видел. Ни отблесков северного сияния, ни Полярной звезды, ни мигающих огоньков. Только холод и мрак. Все было не так, как они думали.

Сопровождавшие их шведские корабли уже повернули назад, и только ледокол «Сампо» дымил впереди, прокладывая им дорогу во льдах. Два грузовых судна — «Артур» и «Кастор» — с трудом пробивались сквозь ледяное крошево. Монотонно, устало стучали машины. Каюты и трюмы были переполнены людьми. Там было тяжело и душно. Поэтому Армас и бродил по палубе, прислушиваясь к завыванию ветра... Душу терзали сомнения и недобрые предчувствия. Уж как-то слишком крадучись, по-воровски тихо подходили они к родному дому, к финским берегам.

Молодому Арениусу было удивительно, как безмятежно спали в трюме под палубой егеря. Два дня назад они погрузились в Либаве на эти суденышки. Их было около тысячи молодых людей, ударная егерская сила.

Сейчас эта ударная сила направлялась в Финляндию, гнать из страны русских, как им говорили. На самом деле все обстояло не так, и Армас Арениус знал об этом.

Недавно он прочел в газете «Тюёмиес» статью Ирмари Рантамала «В час прощания». Финляндия получила от Советского правительства независимость, и Рантамала писал, что в этот наступивший час прощания русские и финны должны протянуть друг другу руку дружбы, чтобы стать добрыми соседями и хорошими друзьями. Русский человек сам отказался от положения хозяина Финляндии и этим завоевал на свою сторону сердца финнов.

Армас и Контулайнен поддерживали эту статью, зато Бертель Энгстрем и другие обругали на чем свет стоит и статью и ее автора. Высокий и добродушный Вильо Контулайнен только посмеивался им в ответ — мол, из-за этого мы еще не раз будем на кулаках.

Размеренно гудели внизу судовые машины, где-то жалобно поскрипывали натянутые тросы. Льдины со звоном терлись о железный корпус судна, а студеная вода тяжело ударялась о борт. Армас зябко поежился, поднял повыше воротник куртки и перешел на другую сторону палубы, защищенную от порывов ветра.

В трюмах у них опасный груз — оружие и боеприпасы. В стране идут бои. Буржуазия схватилась с рабочими не на жизнь, а на смерть. И вот они спешат на помощь белым, прикрываясь разговорами о русских угнетателях. Под таким соусом их приезд выглядит даже благородно. Самое ужасное в том, что их везут убивать. Убивать трудовой народ своей страны, рабочих и торппарей.

«Может, надо было все-таки остаться в Либаве, как сделали Вильо Контулайнен и десятка два других парней?» — эта мысль постоянно беспокоила Армаса.

«Я не пойду против брата», — сказал Вильо. Его брат Кости работал в профсоюзе и был известен среди рабочих по прозвищу Старина из Сёркки.

Какое-то отчуждение пробежало между ними, когда при прощании Вильо загадочно проговорил:

— Смотрите, не перестарайтесь там. Когда придушите рабочих, не насадите слишком черный режим... Мы ведь тоже домой вернемся, но другими путями и к другим причалам.

Слова Контулайнена то и дело всплывали в памяти Армаса. Ветер продувал палубу, словно стараясь вылизать ее начисто. Продрогнув, Арениус спустился в каюту и лег рядом с Бертелем. Тот спал в толстом шерстяном свитере, подогнув под себя ногу.

Два года провели они в Германии, ожидая этого часа, думая о родине и о ее освобождении. Но теперь, когда их ожиданиям наступил конец и родина позвала их, возвращение не доставляло Арениусу радости. Наоборот, оно было даже неприятным.

Раздумья мешали Армасу уснуть. Другие спокойно спали, похрапывая, и никто не терзался никакими сомнениями. Дело, на которое они шли, было для них правым. Наконец-то они смогут показать себя и заслужить долгожданное повышение, Бертель проклинал Контулайнена и всех, кто остался в Либаве. «Таких надо бы посылать в дисциплинарные роты, знали бы тогда, как артачиться», — злился Энгстрем.

Береговой припай был настолько крепким, что ледокол не смог пробиться к самому порту. Пришлось высаживаться на лед далеко от берега. Темной цепочкой тянулся по льду из Ваазы народ встречать егерей. Прибывшие петляли среди торосов, направляясь к берегу. Нескончаемой вереницей перевозили в Ваазу оружие и военное снаряжение егерей. Так продолжалось целый день и всю ночь.

В Ваазе егерям выдали новенькую военную форму, и они расхаживали по городу с заносчивым видом.

В первый же день егерей выстроили на городской площади для торжественного парада. Длинными колоннами застыли они на заснеженном плацу. И Маннергейм в высокой белоснежной барашковой папахе, придерживая рукой саблю, быстрым шагом обходил колонны.

Командиры вышли ему навстречу безукоризненным строевым шагом и отдали рапорт. Егеря наблюдали всю эту церемонию с натянутой вежливостью. Кое-где в колоннах раздался насмешливый шепоток: смотрите-ка, этот царский холуй поднимается на трибуну. Он хочет говорить.

Что это? Ирония судьбы, насмешка истории? Они, финны, должны стоять навытяжку и слушать человека, который и по-фински то говорит коряво. И он еще осмеливается говорить им о родине, хотя сам предал свою страну и стал прислуживать притеснителям Финляндии. Да и теперь он, наверное, действует в интересах царской фамилии. В мыслях Армаса Арениуса проносилось все, что ему довелось слышать о Маннергейме.

И где они только выискали этого прославившегося своей жестокостью генерала, палача поляков? Тридцать лет прослужил он в России